Между прочим, у Р.К. Луканина была возможность представить аристотелевское суждение в качестве «демонстрации»: «…слово ‘ερμηνεια, – пишет он, – переводимое согласно своему первоначальному смыслу как “демонстрация, истолкование чего-либо”…» [Луканин, 1984 с. 64]. Однако, выбор был сделан в пользу трактовки суждения в качестве «истолкования» субъекта посредством предиката, что приводит к утрате смысла аристотелевских текстов. У Аристотеля «демонстрация» категорична сама по себе и не требует «истолкования», «герменевтики». В примере «человек – сказывается о Сократе» выражение «сказывается» эквивалентно «утверждается», подкрепленного демонстрацией: у Сократа – тело человека, речь людская, запах человечий, много всякого «слишком человеческого». В аналитике и метафизике Аристотеля такие выражения как «сказывается», «присуще» («не присуще»), «утверждается» («отрицается») эквивалентны между собой и сводятся в итоге к «демонстрации». Вещь вещает о себе, демонстрирует себя: хоть знаками, хоть словами, хоть внешним видом, хоть действием.

Реальность демонстрации являет собой «знание»; это не понятие школьного образования, а определенная онтология, «метафизика». Знание – это не вещи и не слова; реальность знания аналогична выставке: вещи вещают. Конечно, можно рассматривать мир как склад вещей подобно физикам или лингвистам, но Аристотель предпочитает рассматривать мир как выставку: эпифеноменом выставки является знание; реальность знания в демонстрации. Люди с выставки уходят обогащенные – знанием.

В эпоху Просвещения феномен под названием «знание» свелся к сознанию, образованию, науке; в ХХ веке в ход пошла «информация» в кибернетическом и термодинамическом толковании. Взгляд Аристотеля на «знание» был свободен от сциентизма и восходил прежде всего к эстетике. Например, возможна аналогия «знания» не только с «выставкой», но и с «модой». Модная вещь сдвигается из сферы утилитарности в сферу демонстрации: вещь подставляется взгляду, кажет себя (эти обороты будут весьма характерными в философии М.Хайдеггера), навязывает нечто, – это «навязанное» и есть «знание». Знание реально (онтологично) исключительно в качестве феномена выставки, демонстрации. Для Аристотеля «феномен выставки» присущ каждой вещи, включая природу со всем миром растений и животных. Все демонстрируют себя. Более того, когда демонстрация себя становится навязчивой, знание становится силой (почти по Р.Бэкону). Вещи собой сказываются о себе, а непонятливых, добавлю, наказывают. Не надо оскал зубов принимать за улыбку. Даже «растения, – как замечает М. Фуко со ссылкой на ботаников – ненавидят друг друга» [Фуко, 1994, с. 61], причем, демонстративно.

Конструкция «Б сказывается об А» (ещё без буквенных обозначений) впервые появляется в трактате «Категории», одном из самых загадочных философских текстов, породившем массу противоречащих друг другу интерпретаций. Все попытки признать текст испорченным или подложным, оказались несостоятельными.

Текст краток, состоит из пятнадцати небольших фрагментов (глав), причем содержательно делится на три части. Главной частью считаются главы с четвертой по девятую (это разные «категории», или, в латинской традиции, «предикаменты»). Первые три главы, самые короткие, воспринимались без должной серьёзности: как экскурс в какую-то нелепую грамматику. Последние шесть глав под названием «пост-предикаменты» никто всерьёз не воспринимал (а зря: об этом была моя первая диссертация). Вот типичное высказывание: «…последние шесть глав, касающиеся так называемых пост-предикаментов, стоят на несколько иной основе. Они были подвергнуты сомнению Андроником и являются чужеродными для целей этой книги. Но это всё же могут быть работы Аристотеля» [Ross, 1949, p. 10].

В четвертой главе перечисляются «десять категорий», причем под странными названиями. Аристотель не говорит категория «количество», а называет категорию «сколько». Не говорит «качество», а называет категорию «какое». Не говорит «место», а называет категорию «где». Не говорит «время», а называет категорию «когда». У филологов появляется догадка, что Аристотель занялся изучением частей речи. В самой радикальной форме эта «догадка» заявлена, например, Э.Бенвенистом [Бенвенист, 1974, с. 108–111]. Но в списке есть категория «лишенность», в паре с «обладанием». Тогда вроде речь идёт о вещах и их свойствах или признаках. Жирный крест на все догадки дают пояснения первой категории – сущности. «Сущность, коротко говоря, – поясняет Аристотель, – это, например, человек, лошадь» [Аристотель, 1978, с. 55]. Но человек, лошадь, это по терминологии того времени «существа», «сущее»; почему вдруг «сущность», собственной персоной?!

Следующая, пятая глава, посвящена специально «категории сущности». Все примеры «сущности» будут через термин «сказывается». «…например, – пишет Аристотель, – человек сказывается о подлежащем – об отдельном человеке» <…> живое существо, например, сказывается о человеке» [Аристотель, 1978, с. 56]. «…вид сказывается о единичном, а род – и о виде, и о единичном [Аристотель, 1978, с. 59]. Помимо примеров, Аристотель начинает теоретизировать: сущность бывает первая и вторая. «Первая сущность», это вещь; «вторая сущность» – её имя, слово. Далее начинаются рассуждения, аналогией которых мог бы служить текст первых глав монографии М. Фуко «Слова и вещи».

Трактат Аристотеля «Категории» краток до конспективности. В нем нет ни введения, ни заключения, но образов, ни рассуждений: только тезисы и примеры. Тезисы появляются без вывода, без аргументации, без определенного контекста. В результате возникает ощущение полной недосказанности. Как писал александрийский комментатор армянского происхождения Давид Анахт (V–VI вв.): «Почему Аристотель в “Категориях” стремится к неясности, хотя всегда все его высказывания отличались ясностью и простотой…» [Торосян 1980, с. 5]. Спустя пятнадцать столетий переводчик «Категорий» на английский язык Дж. Экрилл продолжает недоумевать: «Как Аристотель пришёл к своему перечню категорий? Хотя каждая из перечисленных категорий является не фразой (expression) а вещью (thing), обозначение и классификация этих вещей могла бы, конечно, быть достигнутой только вниманием к тому, что мы сказали» [Aristotle`s Categories, 1970, p. 78].

Причина неясности «Категорий», возьму на себя смелость утверждать, состоит в игнорировании центральной идеологемы аристотелевской философии – «сказанного». «Сказанное», «высказывающая речь», «утверждение и отрицание», – не имеют прямого отношения ни к речи, ни к языку. «Сказанное» есть особая реальность (демонстрация), когда слово понимается через вещь, а вещь понимается через слово. Это возможно только в том случае, если слово не относится к знакам.

Так называемая «теория значения» по отношению к знаку и по отношению к слову будет выглядеть совершенно по-разному. Теория значения знака всем понятна со времен софистики, это «семиотический треугольник»: знак-вещь-мысль. Аристотель с этим не спорит, соглашается («Об истолковании»). Но по отношению к слову намечается совсем другая теория значения, отчего и происходит разделение сущности на «первую» и «вторую». Между «первой» и «второй» сущностями есть посредствующее звено в виде рассказов. О каждой вещи есть некие рассказы. Рассказы группируются в некий сборник, которому дается название, имя. Название сборника рассказов о вещи будет не только именем книги, но и именем вещи. По отношению к рассказам имя и вещь «одноимённы». В таком случае конфигурация «семиотического треугольника» меняется: вещь-имя-рассказы. Мысль как нечто индивидуальное вообще выпадает из