Шрифт:
Закладка:
Дочка рябой уборщицы
1970.
Узбекистан. Город Ургут.
Сорокаградусная жара.
Гостиница без ванны и душа.
Уборщица, рябая узбечка, прячет от меня в сарае шланг с водой – мое спасение.
Вид мужчины в плавках в саду под струей воды вызывает у нее панику.
В гостинице у меня друг – девочка-подросток.
С ясными глазами и фарфоровой кожей.
Дочка рябой уборщицы.
Она смотрит, как я рисую. Приносит тайком ключи от сарая.
Ходит по пятам. Сидит, молчит и слушает.
Я рассказываю о Москве.
И неудачно шучу: «А пошла бы за такого, как я, замуж?»
На следующий день выписываюсь из гостиницы.
Меня ждет такси.
Возле машины – моя немая собеседница.
Стоит с мамой.
В руках – чемодан.
Евгения Осиповна
– Говорят, человек произошел от обезьяны, – недоверчиво пожимала плечами Евгения Осиповна. – Приведите мне обезьяну и превратите ее в человека. Тогда я, может быть, вам поверю!
В семье Е. О. слыла дурой.
В гости по телефону
Моя горячо любимая учительница французского языка Лёля, Елизавета Владимировна Алексеева, актриса, дама «из бывших», внучатая племянница Станиславского, ходила в гости по телефону, считала, что нельзя жениться на «провансьяль», подругами бывала «шармирована», про сына Бубу говорила: «потрясающе красив», про невестку: «очень миловидная, похожа на всех крыс и мышей, кстати, вам по колено», про меня: «с бородой, Гришенька, вы – претрё рюс», про современную мебель – «дрова», про быдло – «носопыры-вантюхи-рататуи» и считала, что совершила благородный поступок, выйдя замуж за своего домработника – бывшего трагического актера Владимира Карловича Фромгольда.
Колёсик ставим?
Пришeл столяр Алексей Иванович мастерить книжные полки.
Алеся занималась с мальчиком французским языком.
Алексей Иванович спросил:
– Это кто?
– Ученик, – ответила Алеся.
– Учишь чему?
– Французскому языку.
– Ты чего, его знаешь, что ль? Французский-то?
– Да.
– Прямо весь?! – изумился Алексей Иванович.
– Алеськ, двёрку будем навешивать?
– Будем.
– Ну, Григорьиваныч придeт с работы, пусть решает.
– Алеськ, колёсик ставим?
– Как договаривались, Алексей Иванович, ставим.
– Ладно, Сам вернется, тогда скажет.
– Алеськ, плинтуса красим?
– А как же, конечно, красим.
– Хозяин появится, тогда и покрасим.
– (недоверчиво) А Григорьиваныч всe на работе?
– Да.
– Всe руками работает. (Толкает в бок сына. Подмигивает. Вот, мол, дура.) Творчество!
Племяннику Алексея Ивановича удалили две трети желудка.
– Племяш-то мой, выпьет теперь двести грамм и пьяный, – с завистью сообщил благую весть столяр.
Почему?
В юности Алеся пошла устраиваться на работу в «Интурист».
– Почему у вас глазки такие чeрные? – поинтересовалась начальница отдела кадров, протягивая увесистую анкету.
Алеся даже не стала еe заполнять.
С великолепной бородой
Алеся работала в отделе писем издательства «Молодая гвардия». Письма попадались разные. Например, один человек недоумевал, почему Гоголь умер, а книги его продолжают печатать.
Другой написал поэму «Энциклопедия», где каждая строфа начиналась словами «С великолепной бородой Курчатов физик и учeный…». И заканчивалась «…Он знал, что мир уж обречeнный».
Автор, широкая натура, просил гонорар, причитающийся за будущую публикацию, перечислить в детские дома.
Пришло письмо с просьбой напечатать продолжение «Капитанской дочки».
Внизу были приклеены две фотографии – подросток лет тринадцати и женщина лет тридцати.
Стояли подписи: «Урий Гагарин» и «Валентина Терешкова».
Интригующая улыбка
Алеся и Лина Шац родились в один день в одном и том же родильном доме имени Грауэрмана.
Семьи дружили между собой. Как-то раз мы пришли к Лине на день рождения.
Линина мама, Фаина Моисеевна, приготовила угощение: форшмак, гусиную шейку, гефилте фиш, тейглах, штрудель и леках.
В разгар ужина кто-то из гостей спросил именинницу:
– А ты что, еврейка?
Лина интригующе улыбнулась и загадочно сказала:
– Вообще-то во мне много всего намешано.
В Лине Шац были намешаны два еврея.
Гаврилна
Мы снимали дачу в Быково у бывшей чемпионки СССР по бегу на короткие дистанции Марь Гаврилны.
Гаврилна была патологически жадной.
Она экономила спички.
Бесплатный факел газовой конфорки горел в доме по-олимпийски круглые сутки.
Спортсменка уважала мою тещу Сафо Владимировну.
Сафо Владимировна обожала нашу собаку Коку.
Однажды Марь Гаврилна растроганно сказала:
– Во, шерсть какая! Помрет – воротник сошьете.
Память будет!
Больно грамотный
Сын Тёма и советская школа не любили друг друга.
Тёма не вступал в комсомол.
Считал преподавательницу литературы шовинисткой.
Не вставал на вынос знамени.
И начинал сочинение о любимом герое словами «Я – бонапартист».
Школа, в свою очередь, с подозрением относилась к ученику, который не посещал уроков труда.
Однажды меня вызвала к себе директор школы.
Между нами состоялся бурный разговор.
Наконец, исчерпав все аргументы своей обвинительной речи, директриса подвела итог:
– Больно он у вас грамотный!
Художники-графики
Я принадлежал к немногочисленным жильцам-художникам кооперативного дома на Малой Грузинской улице.
Дом назывался «Художник-график».
Но жили там советские генералы, кагэбэшные чины, дипломаты, знаменитые актеры, режиссеры, дирижеры, гинекологи, урологи, проктологи, подпольные дельцы всех мастей, их бывшие любовницы, жены, дети, квартет «Аккорд», бард, портниха и т. д.
И даже завелся, как таракан, один усатый шпион.
В дом наведывался китаец массировать председателя кооператива, художника-оформителя.
– Начинай с рук, – приказывал мэтр, – руки для творца – это все.
– Нозки, нозки тозе вазно, – торопился добавить китаец.
Врач-уролог приходил к художникам домой и возвращал двадцать пять рублей, заплаченные накануне за прием.
– Я людей искусства лечу бескорыстно. Если бы брал такие деньги, давно бы на «Мерседесе» разъезжал.
– Другое дело, если бы вы мне картину по-дарили, – говорил он, с интересом рассматривая стены.
Любитель живописи явно пекся о контингенте проживающих в доме.
Однажды мы столкнулись нос к носу в лифте.
Он посмотрел на меня неприязненно и с негодованием воскликнул:
– Черт-те кто в доме живет!
Бывшая французская жена известного кино-режиссера возмущалась:
– Русские – рабы. Трусы. Не выходят на улицы протестовать против высылки Солженицына. Мы – французы, другой народ. Давно бы Лубянку взяли как Бастилию.
Жена сына генерала КГБ, заведующего в конторе всем русским искусством, сообщала шепотом:
– Опять про Сережу по «Голосу Америки» передавали. Сказали, авангардист Бобков пишет стихи смелее Велимира Хлебникова.
– Муж мой, Коля, заболел, – горько плакала добрая толстая дежурная по подъезду тетя Надя. – В больницу забрали.
– А что с ним, теть Надь? – интересовались жильцы.
– Да пиписка распухла, – убивалась она.
Сосед снизу, некто Теодор Гладков, известный своей неутомимой литературной борьбой с сионистами и оголтелым Израилем, заодно боролся и с моей женой Алесей, грозя
