Точно в ожидании злокачественной болезни, страшной чумы, находилось население пред наступлением рекрутского набора, который лишал так много семейств их любимых детей в таком возрасте, когда последние еще так нуждаются в уходе матери, в защите отца, и лишали их почти навсегда. Пока дети вырастут, пока они прослужат определенное число лет, пока возвратятся с Кавказских гор, с снежных полей Кам­чатки, с границ Китая, смерть скосит на родине всех близких и любимых; несчаст­ные родители отойдут к вечному сну, не приголубив, не увидев еще раз своих детей!

Ночь прошла, оставив за собою много не­счастных семейств, рыдающих матерей и плачущих детей. Многие семейства лишились своих ближайших членов. Слезы текли по­всюду. Точно покойников в последний путь сопровождали родители и родственники ма­леньких детей, когда их утром, как стадо, отправили в губернский город: ужасные ры­данья, крики печали и отчаяния, изнеможение под тяжестью несчастия, а на возвратном пути — растрепанные волосы, разорванные платья, израненные руки. Вопли, какие только могут вырваться из тяжело-раненного сердца матери, крики, какие только глубокое горе может вырвать из груди отца, наполняли воздух!

В комнату, где ночью из объятий матери вырвано было любимое дитя, тихо входит маленький, коренастый и крепкого сложения человек, с хитрыми неприятными глазами и рыжей бородой, одетый по-деревенски, в ко­ротком белом овчинном тулупе, опоясан­ном красным кушаком.

В мрачной комнате блеснул луч надежды.

— Ах, Иона! Вы уж верно знаете о несча­стье, которое нас постигло? — говорит жена.

— Да, конечно.

— Что делать, любезный Иона?

— Надо переправить мальчика через гра­ницу. Это ясно.

— А разве это еще возможно?

Старик пожал плечами.

— Разве Иона когда-либо потерпел неудачу, когда он что нибуд предпринял, или он сов­рал, когда что-нибудь обещал?

— Сколько же это будет стоить? Вы знаете, мы люди бедные. Будьте снисходи­тельны!

— Я, конечно, лучший человек в мире. Пятьдесят рублей. Пятьдесят рублей сереб­ром, Ривке-леб (Ривке-жизнь). Довольны вы?

— Боже милостивый! Как можете вы тре­бовать от нас пятидесяти рублей?

— От других я беру шестьдесят, во­семьдесят и сто рублей. Вы думаете. Ривке, что при этих делах наживешь богатства? Попробуйте, украдите мальчика из рук конвоя и проводите его через кордон, среди русских казаков, и вы увидите какой это горький ку­сок хлеба. Если вы дадите мне одной по­лушкой меньше пятидесяти рублей, то это будет все равно, как бы вы мне ничего не дали.

— Чего же ты молчишь, Хуне? Разве Хаим-леб тебе пасынок? — обратилась Ривке к своему мужу и в тоже время толчком в бок пробудила его от глубокой летаргии, в которую впал было пораженный печалью отец. Глаза его не имели слез, уста его не произнесли ни одной жалобы, сердце его было глухо и мрачно как гроб. Это было любимое дитя, которое у него отняли; горе мужчины скрывается в глубине души, вместо того, чтоб вырваться наружу.

— Ривке-жизнь, — сказал он, — дай столько, сколько имеешь, и если ты ничего не имеешь, то мы пойдем нищенствовать для спасения нашего дитяти.

— Дай, дай! Тебе легко сказать; ты це­лый день сидишь за талмудом, ничего не де­лаешь и ничего не зарабатываешь. Смотрите, реб Иона, что я за несчастная женщина: муж ни­чего не в состоянии заработать; я должна во­зиться с детьми, сидеть в лавке, быть кор­милицей; верьте мне, всякая копейка приходится мне горьким потом. Я вам дам тридцать рублей.

— Если вы мне даже дадите пятьдесят рублей без щепотки табаку, то называйте меня подлецом, если я сделаю хоть один шаг для вашего мальчика. Я рискую своей жизнью, и потому хочу по крайней мере что-нибудь за­работать!

— Я вас прошу, реб-Иона!

Реб-Иона быстро повернулся к двери и взялся было уже за ручку, но несчастная жен­щина бросается за ним.

— Пусть будет по воле Бога, — сказала она, пятьдесят, так пятьдесят!

— Деньги пожалуйте! — сказал контрабандист, показывая свою ладонь.

— Теперь же? сию минуту?

— Таких денег в долг не верят.

Ривке взялась обеими руками за голову, раз­вязала жемчужную повязку, которую в то время носили на голове еврейские женщины в Рос­сии, и теперь еще носят в Галиции, со сле­зами на глазах передала ее контрабандисту и протолкнула его к двери.

— Теперь ступайте. Господь да охранит мое дитя! — сказала она. — Мой стернбиндель (жемчуж­ная повязка на лбу) стоит вдвое против то­го, что я должна вам уплатить. Когда дитя мое будет в безопасности я с божьею по­мощью выкуплю его.

Грустно бродит маленький мальчик по од­ной из оживленных улиц Житомира. С дет­ским любопытством останавливает он свой взор на каждой вывеске, на каждом краси­вом доме, на каждом встречном в мун­дире, пред которым он проходит с от­крытою головою; с изумленным взглядом смотрит он на все, что попадается ему в этом оживленном чужом городе, и на дет­ском лице его выражается удивление. Но когда в голове несчастного ребенка на ми­нуту возбуждается сознание своего положения, когда он вспоминает отдаленную родину, ро­дителей, братьев и сестер, товарищей хедера, когда в уме его воскресает все то, что не­давно умерло для него такою быстрою смертью — тогда глаза его наполняются слезами, головка его, как нежное растение в сильную бурю, упадает на грудь, и не нужно сильного толчка со стороны следующего за ним солдата, чтобы он подвигался далее. Это дитя — рекрут.

В ту страшную ночь вырванный из объ­ятий матери и брошенный в враждебную жизнь, прежде чем он достаточно окреп для пе­ренесения её бурь, этот несчастный маль­чик стоит теперь одинок среди чуждых ему людей, у которых нет для него ни слова утешения, ни ласковой улыбки.

За ним следует — образ его будущности, инвалид — ветхий, разваливающийся человек, над которым прошли уже бури жизни и ко­торый с трудом еще борется с нею!

У угла улицы, где кипело особенное ожи­вление толпы, к солдату подошел бородатый, полумаскированный человек; в руках его было несколько цветных платков. «Купи у меня красивый платок», — обратился он к солдату, — «дешево отдам».

— У меня денег нет, ответил инва­лид и хотел продолжать свой путь. Но раз­носчик удерживает его.

— У тебя денег нет? Это ничего не зна­чит, ведь я тебя знаю.

— Ты меня знаешь?

— Да ведь мы земляки! Ведь ты из…?

— Из Иединица.

— Ну да, и я тоже оттуда.

— Но я