— Ты знаешь Реб-Иицхака, представителя нашего общества?

— Ну?

— Реб-Иицхак приходит сегодня в си­нагогу; он сильно плакал во время молитвы, у него жена недавно умерла, а дитя лежит при смер­ти. После молитвы он взошел на Алмемор[3] и сказал: Холера усиливается; наши дома обве­дены черною чертою, грешники исповедовались, женщины и дети носят талисманы, пи­санные рукою Мезерического раввина; гробов­щик умер[4], — а холера все еще не умень­шается! Раввин советует обвенчать бедного молодого человека с бедною молодою девуш­кою и чтобы венчание совершилось на клад­бище, потому что свадьба на могилах усми­ряет гнев Бога и ослабляет силу холеры. Я, прибавил Реб-Иицхак, дам платье, я собе­ру деньги для молодых, если они согласят­ся обвенчаться на кладбище и... что же ты ду­маешь, Хана?

— Что же мне думать, Мендель? Ты ду­маешь о нашей Мирле?

— Да; знаешь ли ты Иешива-бухера[5] Цалеля?

— Он беден как монастырская крыса, но набожен и честен.

— Реб-Иицхак уж позаботится о детях, и вся община поможет нам, она даст платья и деньги, — это уж не наше дело.

— Конечно, Мирль уж не молода, — делай как знаешь.

Имея согласие жены, и не спрашивая мнения своей дочери, которая в подобном деле не име­ет никакого голоса, Мендель бежит к Реб-Иицхаку; скромного Цалеля с торжеством при­водят в дом Реб-Иицхака, сговоры совер­шаются скоро и быстро, — дело спешное, мед­лить нельзя!

Солнце как огненный шар горит на лет­нем небе. Жнецы работают на золотистой ниве — без песни и без веселья; даже коса, кажется, сама избегает камней, чтобы звон­ким ударом не прервать тишины, и беззвучно бросает снопы. И птица на дереве давно уже не пела, и эхо давно уже разучилось повто­рять веселые песни. Дорога, пролегающая че­рез поля, обыкновенно оживленная, теперь точ­но вымерла, не видно на ней ни пешехода, ни ездока, ни кибиток, ни лошадей. Только узкая тропинка, ведущая из города на кладбище, несколько оживлена. Мрачные толпы молча проходят с своими черными ношами, — новый гость для матери земли, которая уже много жертв приняла в свое лоно! Не слышно брен­чанья денежной кружки, никто не взывает о подаянии, кто может дать, тот теперь охот­но дает сам, да и сколько уже просящих замолкло! Смерть идет без шума, без сви­ты, без взываний. Страх разгоняет толпу и отменяет все обряды.

Вдруг, странный, дикий шум прерывает молчание. Жнецы в испуге оставляют рабо­ту, молчаливые гробоносильщики оглядывают­ся, — громадная толпа с страшным шумом подвигается вперед, всякий, чье сердце полно фанатизмом и суеверием, кто хочет зату­шить в себе страх, кто в жилище смерти хочет видеть признак, жизни, следует за толпою. Музыка гремит, как будто соби­рается разбудить уснувших на веки. Это сва­дебная церемония, которая должна совершиться на кладбище, чтоб положить конец опусто­шительной эпидемии. Невеста великолепно раз­одета, и жених разряжен, — несчастные, они улыбаются, они думают, что совершают бого­угодное дело.

Пестрая толпа входит в черные ворота, открытые как пасть кровожадного чудови­ща; музыканты невольно опускают смычки на пороге смерти, где кусты и деревья коренятся в костях их предков. Самые шумные гуляки утихают в виду множества свежих холмов, открытых могил, множества трупов и заплаканных лиц, в последний раз сопро­вождающих сюда дорогих сердцу покойни­ков. Разряженный жених не улыбается больше, разодетая невеста бледна, — действитель­ность ужаснее изображения её!

Ху па поставлена и священный обряд начи­нается. Кто дерзнет ликовать теперь при соеди­нении двух сердец в виду смерти и страха. Шумная толпа молчит, как могилы вокруг неё; присутствующие теснее скучиваются из боязни и предчувствия; несчастные, — они не знают, что чем теснее масса, чем гуще толпа, тем больше опасность. Дорого бы за­платили многие за то, чтобы лучше не идти за толпою!

Церемония кончилась; мать целует свою дочь, а отец обнимает своего зятя.

Но — Боже! — он шатается — его лице си­неет — глаза видимо вваливаются — судороги схватывают все тело — бедный отшельник! Ты стольких провожал на это место, мо­лился здесь за их души при открытых мо­гилах, — свою собственную дочь ты бесстраш­но привел сюда и не побоялся провести такой радостный день между могилами — твой час настал — и ты умираешь, как жил, на священном месте, на общественной земле, окруженный человеческой помощью, которая не может помочь, которая не в состоянии освободить тебя — там от несчастья, здесь — от смерти. Прощай же, и, может быть, че­рез много-много лет, твой правнук в та­кую же страшную годину приведет сюда сво­его сына для такой же церемонии — ибо суеверие не вымирает!

ИЗ ПРОШЛОГО

Позднею ночью пред низеньким деревянным домиком одного маленького местечка на Волы­ни останавливается небольшой отряд солдат и несколько чиновников. Старший из них по­стукивает палкой в дверь, выходящую на улицу непосредственно из жилой комнаты. Он стучится очень осторожно, чтоб не разбудить заранее обитателей соседних домов, которых ждет такое же ночное посещение, и терпеливо ждет, пока в домике не замечается огонь и полунагой еврей появляется на пороге. Крик ужаса заглушается на устах еврея плоскою рукою солдата. Дверь опять запирается и ноч­ные посетители находятся в плохо-освещен­ной комнате.

Эти ночные гости никто иные как сыщики рекрутов; под покровом ночи подкрадывают­ся они к спящим жителям, застигают их врасплох и уводят тех, которые подле­жат рекрутской повинности.

На своей маленькой кроватке спит двенад­цатилетний мальчик. Два человека прибли­жается к нему; мальчик пробудился и остол­бенел от испуга; его стаскивают с посте­ли, осматривают; мальчик одноглазый — он спасен!

С досадой оттолкнув мальчика так, что он упал на землю, сыщики приближаются к по­стели хозяйки. Страшный крик оглашает воздух; мать, олицетворенное горе, обнимает мальчика, который, с счастливою детскою улыбкой на устах, все еще спит у её груди; она умоляет, — не людей, которые простирают свои суровые руки к спящему ребенку, — а Бога; от Него ждет она защиту и помощи. Но Бог не услышал её: сыщики удаляются и мать лишилась своего дитяти!

Таких-то маленьких детей брали, бывало, в России у еврейского населения, чтобы воспитать из них сильных воинов. Их то хотели приучить к лишениям и тягостям военной службы, — и отчуждать от родителей, от еврейской нации, от еврейской религии. В отдаленных чуждых краях, среди чуждых племен, под железною строгостью, под беспрерывными тяжкими работами, одни изне­могали от тоски по родине, другие от раз­личных других мучений, между тем как остававшиеся в живых ничего не могли