мог я ее видеть? Разве эта не­счастная женщина, которая должна была сни­скивать пропитание для себя и для остальных детей, могла последовать за мною, или я мог навещать ее? Дети, конечно, уже выросли, если Бог только сохранил их.

— Сколько должна была перенести несчастная мать из-за нас, сколько ты, отец, должен был выстрадать из-за меня!

— Страдал ли я? Взгляни на мои седые во­лосы, на впалые щеки. Мое тело покрыто руб­цами и сердце мое разбито скорбью о тех, которые так близки мне — и все-таки вечно далеки от меня.

— А как ты попал на старости в погра­ничную службу?

— Во время стоянки в Радзивиллове, я однаж­ды гулял в этом самом лесу и наткнулся на тюк товаров, почти такой же, какой мы отняли у тебя сегодня. Вероятно, какой-нибудь контра­бандист, преследуемый казаками, бросил его, чтобы легче убежать, а казаки не нашли. Будучи совершенно один, я мог скрыть свою находку и присвоить ее себе как вещь никому не принадлежавшую. Но я отнес найденные то­вары пограничному инспектору, Секретарь его был того мнения, что меня следует наказать, потому что я не представил и самого контра­бандиста. Но инспектор, тронутый моей чест­ностью, выхлопотал мне увольнение из дей­ствительной службы, к которой я и без того уже не годился, и зачисление в пограничную стражу, где человек может служить до тех пор, пока у него хватает силы прицеливаться из ружья в контрабандиста.

— Бедный, бедный отец!.. А что же те­перь сделают со мною?

— Тебя продержат несколько месяцев за железной решеткой, а потом выдадут ав­стрийскому правительству.

— И я уже никогда не увижу тебя?

— Если ты будешь продолжать это опасное ремесло, то я увижу тебя разве только в несча­стий, когда тебя захватят на границе, или может быть попадут в тебя пулею. Я уже стар, близок конец моей многотрудной, многостра­дальческой жизни; силы мои слабеют с каж­дым днем и меня вероятно скоро уволят в отставку; тогда я возвращусь к твоей матери, принесу ей, если она живет еще, поклон от её любимого сына и буду проводить свои по­следние дни в молитве, в каком-нибудь углу нашего домика. Мне приходится просить у Бога прощенья в стольких грехах! Стран­ствуя в местах, где нет евреев, я давно уже не видел синагоги, не мог соблюдать пасхи, не мог добывать себе каширной пищи; я не знал, когда праздник, когда пост, что­бы хоть мысленно соблюдать их; дни пока­яния проходили и я не постился. Я потерял свои «Тефилин»[8] и долго не мог при­обрести себе новых, я почти забыл и мо­литву и евреев!

Старик заплакал.

— Если, продолжал он, той, к которой я возвращусь, уже нет в живых, я пойду тайком по хорошо знакомым мне дорогам, на которых я теперь стою стражем, пробе­русь по ним в страну, где ты нашел убе­жище, чтобы там умереть на твоих руках. И если нужно, я буду проводить последние дни мои, как ты — свои молодые годы, среди по­стоянных опасностей, буду в ночь и бурю про­крадываться по этим лесам, и старый, не­годный казак сделается молодым, бодрым контрабандистом!

— О нет, я не допущу до этого! — восклик­нул сын. — Я буду заботиться о тебе, я раз­делю с тобою последний кусок хлеба, если ты придешь ко мне. Я не допущу, чтобы ты еще на старости лет, после такой грустной, тяжелой жизни, зарабатывал свой кусок хле­ба с опасностью для жизни. В нашем го­роде есть много благочестивых евреев, много благотворительных людей, которые станут за­ботиться о тебе, если я не буду в состоянии сделать это, если я, как сегодня, буду схвачен казаками или заболею. Молитвенные дома ведь постоянно открыты, и бедный человек всегда найдет в них благотворителей, которые, по­мня слова: Цдоко тацил мимовес[9], пода­дут ему руку помощи.

Между тем начало рассветать. Восток заалел.

Другой казак кончил свои наблюдения над захваченными товарами, снова старательно уло­жил их, оставив себе кое-что для продажи в первом кабаке, завязал ранец и собрался в поход.

— Эй, вы! — закричал он евреям, подымайтесь! Светает. — Ну, ты, парень, возь­ми свой ранец и простись со свежим воз­духом. Как же это ты не захватил с со­бою для нас хоть бутылочку водки? Вишь, какая проклятая погода? Что, мы даром, что ли, должны стеречь тебя в такую холодную ночь?

И казак так толкнул ногою контрабан­диста, что тот, приподнявшись было немного с своего места, снова упал на землю.

— Подвяжи-ка ему ранец! — скомандовал казак старику, — ты ведь очистил его карма­ны, так можешь оказать ему и услугу.

— Я ему развяжу руки, — сказал старик, — не то он упадет под своею ношей.

— Вот что! Какие новости! Да на нас все вытаращат глаза, как увидят это. — Ничего, пускай падает, мы поднимем его по-своему, а коли устанет, так мы сумеем заставить его идти!

И они отправились. Отец сопровождал сво­его родного сына, передал его, связанного, начальству, и отошел от своего дитяти без поклона и поцелуя, но с плачущим сердцем, отошел, быть может, навсегда!

Прошло несколько месяцев. Нафтали, с связанными руками, с выбритой головой, сто­ял между четырьмя солдатами у пограничного шлагбаума и затем был передан австрий­скому полицейскому чиновнику, сопровождаемому военным патрулем. Здесь ему развязали ру­ки, и он снова вздохнул свободно. Тюрьма была далеко, пробный огонь был выдержан!

— Что рискнул я сделать раз, — думал он, медленно приближаясь к городу, — то рискну и в другой раз. Должен же я иметь кусок хлеба. Красть иль нищенствовать я не могу, ремесла никакого не знаю, денег у меня нет; остается только контрабанда. Но мимо того шалаша, в котором стоит бедный отец мой, прислушиваясь к шагам ночных пут­ников, я буду пробираться осторожно, потому что еще такое свидание обошлось бы мне слиш­ком дорого!

ПАСХА

Странный шум и гам, толкотня и давка поражают слух и зрение. Дома пустеют и все находящееся в них выбрасывается на улицу. Неутомимые руки выносят домашнюю утварь и под открытым небом чистят и моют все, до чего круглый год не касались ни метла, ни вода. Пыль подымается столбом, вода льется ручьями по грязным улицам, в которых весеннее солнце только что очистило снег и начало покрывать твердой корой тон­кую, бездонную грязь. Портные, сапожники, столяры и медники открыли свои мастерские пред самыми дверьми своих жилищ, и рев­ностно работают в общей толкотне. Дети, выгнанные