шарф или нагрудный платок. Всякое такое. Там говорилось, что это отличный способ завести разговор с девушками – мол, женщины сами будут подходить к вам в барах, чтобы сделать комплимент вашему галстуку. Я был еще школьником и стеснялся девчонок. И само собой, не врубался, что это шуточная статья. В общем, я решил, что моей фишкой будут шнурки, и с тех пор все время их меняю. По привычке.

– А как насчет девушек? С ними фишка сработала?

– Забавно, но да, – ответил Джо. – Удивительно, насколько все оказалось просто.

– Вы полагаете, что решающее значение имели шнурки?

– Разумеется, нет… – Он умолк.

– Изменился ваш настрой. Когда вы перестали считать себя стеснительным, вам показалось, что изменился сам мир. Невозможное стало возможным. Так же и с зависимостями. Иногда аддикту бывает важнее всего отказаться от представления о самом себе.

Гарриет

Гарриет кладет двадцать высоких стеблей рядом с кухонной мойкой. Если Джо желает транжирить время и деньги на мозгоправа, это его личное дело. Она ни слова не скажет. Если она и понимает что-то в родительстве, так это то, что надо уметь отойти в сторонку.

Розалита гремит в кладовой, отодвигая банки, свертки и жестянки, протирая полки и переставляя сервировочные блюда из одного шкафчика в другой. На прошлой неделе Гарриет предложила Розалите отдохнуть и выпить чашечку чая. Все необходимое уже было сделано. Розалита оскорбилась. И на этой неделе с головой загружает себя дополнительной работой. Видимо, чтобы доказать свою незаменимость. Правда в том, что работы у Розалиты слишком мало. В последнее время дом так редко наполняется гостями. Но Гарриет и помыслить не может о том, чтобы сократить ее рабочий день или дать ей расчет.

Она до половины наполняет вазу водой и, прикинув длину стеблей, начинает подрезать их и слегка расщеплять. Если бы она не подняла эту тему, когда семья Горами пришла на ужин… Впрочем, рано или поздно она все равно бы всплыла. К сожалению, Нил по-прежнему отец Джозефа. Если он хочет пригласить его на свадьбу, это его личное дело. Если он хочет посоветоваться на этот счет с психотерапевтом – ради бога.

Он злится на своего отца. Нет. Он несет в себе много гнева. Психотерапевтический жаргон. Дорогуша, ну разумеется, ты злишься! Нил был паршивым отцом. Джо нужно, чтобы терапевт помог ему перестать злиться. Непросто было удержаться от вопроса: «Почему, дорогой? С какой стати ты должен перестать?»

К счастью, она сдержалась. То-то бы порадовался этот венгр. Закончив расставлять пышные чашевидные розы, веточки мирта и стебли папоротника, Гарриет отходит, чтобы полюбоваться на получившийся букет. Барток. Барток как-то там. Он наверняка намекнул, что она блокирует эмоциональное развитие своего сына. Или выдумал бы другой вздор в том же духе. Они вечно вешают всех собак на мать. Все психотерапевтическое сообщество насквозь проникнуто сексизмом. В последний раз поправив цветы, она относит вазу в прихожую.

Пора сесть и начать писать. Надо затащить себя наверх к импровизированному письменному столу в спальне. Достать блок линованной бумаги. Снять с ручки колпачок. Джозеф сам разберется с отцом. Придет к собственным выводам. Сложно представить, что когда-то ей хотелось завести семью с Нилом. А ведь она действительно этого хотела. Недолго, но она мечтала о браке, выводке детей, пожизненном заключении с мужчиной, который пил коктейли «буравчик», снимал посредственные фотографии, изменял ей, пока она была беременна, предал своего брата, переспав с его девушкой… который предавал всех и вся, включая собственный невеликий талант.

Как бы там ни было, Нил, к счастью, оказался конченой мразью. После смерти папочки она чувствовала себя такой потерянной и несчастной, что вцепилась в первого встречного, и все могло бы обернуться гораздо хуже. Будь Нил добрым и верным, она бы осталась с ним и задохнулась. Умерла бы со скуки. Научилась бы печь киш.

Джозефу, разумеется, это пошло только на пользу. Она посвятила свою жизнь ему. Ни один мужчина никогда не вставал между ними. И ни одна женщина. Любовники всегда имели для нее второстепенное значение. Она всегда ставила на первое место свое дитя.

* * *

Сегодня у Гарриет были кое-какие идеи для мемуаров, но, когда она садится за туалетный столик, ее парализуют сомнения. Она оглядывает в зеркале пышную обстановку спальни: антикварную итальянскую горку почерневшего дерева с эбеновыми и скальоловыми картушами, груду шелковых подушек на кровати, французское кресло, застеленное кремово-золотистой норковой шубой ее матери. Шуба – единственное, что Гарриет от нее унаследовала, не считая драгоценностей, да и тех осталось немного, потому что папочка избавился от большинства из них вскоре после смерти ее матери. Но шубу папочка сохранил и подарил Гарриет на восемнадцатилетие.

Услышав входной звонок, Гарриет сдерживается, чтобы не броситься вниз, к двери. Розалита терпеть не может, когда Гарриет посягает на ее обязанности. Просто смешно, что она не может поступать по-своему в собственном доме! Но не важно, не важно. Все равно ей хочется бежать на звонок, только чтобы отвлечься от сочинительства. Наверняка это всего лишь какая-то посылка. Никто больше не заглядывает в гости без приглашения. Теперь так не принято. Раньше, когда люди приходили и уходили, не договорившись о визите за несколько дней, недель, месяцев вперед, Гарриет оставляла дверь незапертой.

Бедный папочка. Она не воздала ему по заслугам. Недостаточно лестно о нем написала. Легче писать про ледяную красоту и холодное сердце матери, растопить которое оказалось не под силу даже норковой шубе. Разумеется, мама винила его в смерти Гектора. Перебрав с выпивкой на вечеринках – она всегда перебирала с выпивкой на вечеринках, – она говорила: «Вы знакомы с моим мужем, гениальным врачом? Между прочим, у нас был сын, но в возрасте шестнадцати месяцев у него случился припадок, а Людо, увы, нельзя было беспокоить, ведь он был в операционной. О да, мой муж – гениальный врач. Истинный корифей».

Мама всегда флиртовала с мужчинами, как и ожидалось, даже требовалось, от хозяйки приема и просто красивой женщины. Но после смерти Гектора, когда она наконец поднялась с постели, ее манера держаться изменилась. Гарриет было всего семь лет, но она видела: от поведения матери, особенно когда она флиртует, всем становится неловко.

Папочка был выше этого. Людо Сэнгстер был самым светским хирургом в Лондоне, во всей стране. Он был большой мужчина – ростом шесть футов и почти три дюйма, ширококостный, полностью заполнявший собой это французское кресло. Большой человек в своей профессии. С большим аппетитом к жизни. Людо Сэнгстер никогда не отказывался от нового опыта: пел баритоном, танцевал бугалу и твист, охотился с гончими, колесил по Африке, открыто жил с той девицей на севере Таиланда, в Чиангмае, купил бар в престижном лондонском районе Мейфэр и продал его втридорога какому-то арабу. Он был человеком с большим сердцем, открывшим бесплатную больницу в Таиланде и обучавшим местных врачей. «Это мое наследие», – сказал он на смертном одре. Второе по значению после дочери.

Когда мама умерла от рака яичников, Гарриет было пятнадцать. Она не могла плакать, но папочка рыдал как ребенок. «Ты меня прощаешь?» – снова и снова спрашивал он маму. Мама умерла в своей постели лицом к стене, и папочка прижался к ней всем своим большим теплым телом и заплакал навзрыд: «Ты меня прощаешь? Ты меня прощаешь?» Гарриет взяла его большую узкую ладонь и сказала: «Не надо, папочка, не надо». Она знала, что без мамы им будет лучше, – и оказалась права. Сразу после похорон папочка оправился. Он повез ее кататься на лыжах в швейцарский курорт Гштад, где познакомился с Аурелией – первой из длинной череды женщин, отчаянно пытавшихся стать мачехой Гарриет. Ее это не тревожило. Папочка сказал, что больше не женится,