бы поступить секретаршей к директору какой-нибудь фирмы или, на худой конец, машинисткой. Канамэ просто обязан протянуть ей руку помощи. Ну что ему стоит похлопотать за нее перед руководством киностудии «Никкацу» или какой-нибудь иностранной торговой компании? А если бы при этом он давал ей по сто – сто пятьдесят иен в месяц, этого было бы больше чем достаточно.

– Подумайте сами: каждый визит сюда обходится вам в пятьдесят, а то и в шестьдесят иен. Представляете, какая получится экономия?

– Насколько я слышал, содержание жены-иностранки требует не менее тысячи иен в месяц. Неужели ты всерьез полагаешь, что сможешь прожить на какие-то сто – сто пятьдесят иен? Это при твоей-то привычке к роскоши?

– Конечно, смогу. Поступив на службу, я буду зарабатывать сто иен, не меньше, значит, вместе с вашими выйдет около двухсот пятидесяти. Вот увидите, я отлично справлюсь. Обещаю, я не стану клянчить у вас деньги на мелкие расходы и тратиться на наряды. Из-за того что я занимаюсь этим ремеслом, у вас сложилось ложное впечатление, будто я привыкла к роскошной жизни. Уверяю вас, как только у меня появится собственный дом, ни одна женщина в мире не сможет сравниться со мной в рачительности и бережливости.

– А где гарантия, что после того, как я заплачу твои долги, ты не сбежишь в Сибирь, оставив меня с носом?

Сделав обиженное лицо, Луиз принялась в досаде колотить ногами по постели. Канамэ нравилось ее поддразнивать, но в данном случае за его вопросом стоял и определенный практический интерес. Луиз была не из тех женщин, что способны подолгу задерживаться на одном месте, и в один прекрасный день могла не в шутку, а всерьез удрать от него, скажем, в Харбин. Впрочем, наверное, это было бы даже к лучшему – зачем ему такая обуза? Куда больше его смущало другое: наем жилья для содержанки – дело весьма хлопотное и обременительное. Луиз утверждала, что вполне удовлетворится наемным японским домиком, лишь бы он был меблирован на европейский лад, но стоило Канамэ на минутку представить себе, как она, отбросив для видимости свои барские замашки и превратившись в рачительную хозяйку, надевает затрапезное хлопчатое кимоно, столь нелепое в сочетании с ее короткой стрижкой, и входит в тесную комнатушку со скрипучими раздвижными перегородками и дрянными циновками на полу, которые вспучиваются при каждом шаге, – и его романтическое настроение улетучивалось без следа. Между тем Луиз, судя по всему, была настроена решительно, и рано или поздно то, что казалось ему игрой, могло стать реальностью и постепенно заманить его в ловушку. Но как бы то ни было, жалобы Луиз звучали слишком уж театрально, и чем больше она раздражалась и гневалась, тем комичнее все это выглядело. Хотя жалюзи на окне были опущены, красноватые лучи уже по-летнему яркого полуденного солнца пробивались сквозь щели, выхватывая из полумрака контуры предметов и ложась бледно-розовыми мазками на припудренное тело этой богини радости. Она произносила свой монолог, в котором слышался бойкий говор жительницы Тохоку, заламывая руки и передергивая бедрами, но зрелище это свидетельствовало не столько о страдании, сколько о неукротимой и яростной жизненной силе, и Канамэ нарочно подзадоривал Луиз, чтобы подольше насладиться ее лицедейством. Если бы сейчас на нее надеть синий набрюшник, получился бы вылитый крепыш Кинтаро[117] из детской сказки, – подумал он и едва не рассмеялся.

Ровно в половине пятого, как и распорядился Канамэ, служка приготовил для него ванну.

– Когда теперь вас ждать? – спросила Луиз.

– Скорее всего, в следующую среду…

– Так вы привезете деньги?

– Разумеется, разумеется.

Подставив спину под вентилятор, Канамэ стал поспешно натягивать брюки, невольно поражаясь охватившему его безразличию, как будто он только что завершил очередную коммерческую сделку.

– Обещаете?

– Конечно, обещаю.

Произнося эти слова, Канамэ подумал про себя: «Больше я сюда не приду».

Больше я сюда не приду… Этот зарок он давал себе каждый раз, когда, выйдя из открытой прислужником калитки, усаживался в ожидавший его автомобиль, и каждый раз, глядя на Луиз, которая, высунувшись из окна, посылала ему воздушный поцелуй, прощался с ней навсегда. Но, как ни странно, решимости его хватало от силы дня на три. По прошествии пяти – семи дней желание увидеть Луиз становилось неодолимым, и он мчался к ней, презрев все свои дела и обязанности. Сладкое томление до и тоскливая опустошенность после – такие перепады настроения были знакомы ему еще до встречи с Луиз, нечто подобное он испытывал и прежде, когда водил романы с гейшами, однако сила, с какой его бросало из одной крайности в другую, никогда не бывала столь ощутимой. Вероятно, это объяснялось причинами сугубо физиологического свойства: Луиз оказалась напитком куда более пьянящим, чем любая из ее предшественниц. Поначалу, когда Канамэ еще верил всему, что она говорила, мысль о якобы европейском происхождении девушки придавала ей в его глазах – и в этом он не отличался от большинства молодых японских мужчин – совершенно особое очарование. Прекрасно понимая психологию таких клиентов, Луиз тщательно следила за тем, чтобы ее природная смуглость не бросалась в глаза, а соответствующие манеры и стать помогали ей выдавать желаемое за действительное. Положа руку на сердце, естественный золотистый оттенок ее кожи ничуть не претил Канамэ, он находил его обворожительным, но в то же время ему не хотелось разрушать чары, которые таит в себе даже рукотворная белизна женской плоти, и он ни разу не просил свою пассию отказаться от пудры. «Такой женщины даже в Париже днем с огнем не сыщешь»… Эти слова, некогда оброненные его приятелем, прочно запали ему в память.

Сидя в машине, Канамэ поднес к лицу правую ладонь и вдохнул едва уловимый аромат. Почему-то именно эта ладонь сильнее всего впитывала запах пудры Луиз и сохраняла его даже после купания в ванне. С некоторых пор он положил себе за правило не мыть правую руку и возвращался домой, зажав в ладони свою сладкую тайну.

«Неужели на сей раз и вправду все кончено? – спросил себя Канамэ. – Неужели я смогу больше не видеться с ней?» В нынешних обстоятельствах у него не было причин стыдиться этой связи, но, как ни странно, имея некоторое понятие о моральном долге и благопристойности, он с юных лет мечтал посвятить себя служению одной-единственной женщине и даже теперь, ведя жизнь довольно рассеянную, не мог до конца искоренить в себе эту мечту. Канамэ завидовал мужчинам, которые, охладев к собственным женам, со спокойной совестью ищут утешения на стороне; будь он из их числа, его брак с Мисако