наверняка выглядел весьма импозантно, но с тех пор он успел изрядно обветшать и стал похож на старинный замок с привидениями. Зато видневшийся за распахнутой дверью сад пышно зеленел свежей майской листвой, и солнечные лучи играли в пепельных буклях пожилой дамы, подсвечивая серебром то одну, то другую прядь.

– В чем дело? – спросил Канамэ у прислужника. – Что она там высматривает?

– Хозяйка нынче расстроена. Все время плачет.

– Плачет?

– Вчера она получила с родины телеграмму о смерти младшего брата и с тех пор сама не своя… За все утро даже не пригубила своего любимого виски. Может, побеседуете с ней немного?

– Добрый день, мадам, – произнес Канамэ, приблизившись к миссис Брент. – Я знаю о вашей утрате…

Под сенью высокой, усыпанной лиловыми цветами мелии из влажной земли сквозь бурьян пробивались густые кустики мяты. Миссис Брент говорила, что листья этой травы хорошо добавлять в блюда из баранины и в пунш, поэтому ее не выпалывали. Глядя на покрасневшие веки старухи, которая сидела, уставившись прямо перед собой, и время от времени молча подносила к лицу белый жоржетовый платочек, впору было подумать, что слезы на ее глазах вызваны терпким запахом мяты.

– Право, мадам… Мне очень жаль, примите мои соболезнования.

– Благодарю вас.

Из глаз миссис Брент, обрамленных глубокими складками отвислой кожи, выкатились две слезы, прочерчивая за собой прерывистые блестящие дорожки.

Канамэ слышал, что европейские женщины любят поплакать, но впервые видел это воочию, и его вдруг пронзило щемящее чувство – так действует на нас порой печальная мелодия какой-нибудь незнакомой чужеземной песни, и наше сердце невольно отзывается на эту печаль.

– А где умер ваш брат?

– В Канаде.

– Сколько лет ему было?

– Кажется, сорок восемь или сорок девять, может быть, пятьдесят. Что-то около того.

– Да, мог бы еще жить и жить… Значит, вам предстоит ехать в Канаду?

– Нет, никуда я не поеду. Какой теперь в этом смысл?

– И как долго вы не виделись?

– Уже лет двадцать. Последний раз мы встречались в девятьсот девятом году, в Лондоне. Но мы все время переписывались…

Если брату миссис Брент было около пятидесяти, сколько же могло быть ей самой? Канамэ знал ее уже лет десять, если не больше. Когда-то, еще до землетрясения, разрушившего Иокогаму, она держала там два заведения – в Яматэ и Нэгиси, – в каждом из которых работало по пять, а то и по шесть девушек. Кроме того, ей принадлежала эта вилла в Кобэ, а также филиалы в Шанхае и Гонконге. Курсируя между Японией и Китаем, она вела свой бизнес на широкую ногу, но постепенно у нее возникли проблемы со здоровьем, и дела пошли под откос.

Сама миссис Брент видела причину своих неудач в том, что после мировой войны японцы стали вытеснять из страны зарубежные торговые компании, а число богатых туристов, склонных сорить деньгами, заметно поубавилось. Канамэ, однако, подозревал, что дело не только в этом. В пору их первого знакомства миссис Брент отнюдь не выглядела такой развалиной, как теперь. Она с гордостью рассказывала, что родилась в Англии, в графстве Йоркшир, и окончила какую-то известную школу для девочек, где ей дали превосходное образование. Прожив к тому времени в Японии добрый десяток лет, она не выучила ни слова по-японски и в отличие от работавших у нее девушек, изъяснявшихся на колониальном жаргоне, говорила на безукоризненно правильном английском языке, намеренно уснащая свою речь мудреными словами и оборотами. Кроме того, она бегло говорила по-французски и по-немецки.

В повадках миссис Брент чувствовалась властность, подобающая деловой женщине, энергия била в ней ключом, а в увядших ее чертах все еще проглядывали остатки былой миловидности. Эта способность европейских женщин долго сохранять моложавость всегда изумляла Канамэ. С годами, однако, сила характера стала ей изменять, память ослабела, авторитет в глазах подопечных пошатнулся, и она как-то вдруг заметно одряхлела. В былые времена, залучив кого-нибудь из гостей, она хвастливо сообщала ему о том, что вчера-де ее заведение втайне посетил такой-то иностранный граф, или же, развернув английскую газету, пускалась в долгие рассуждения относительно британской политики на Дальнем Востоке, ошеломляя слушателей степенью своей осведомленности. Теперь подобные умствования ее уже не увлекали, зато свойственное ей умение приврать развилось в полную меру и превратилось в своего рода болезнь, слишком явную, чтобы кто-либо мог принимать ее речи всерьез.

Произошедшая с этой незаурядной женщиной метаморфоза озадачивала Канамэ. Ему казалось, что разгадка кроется в ее пристрастии к спиртному. По мере того как умственные способности миссис Брент истощались, а тело наливалось нездоровой полнотой, количество поглощаемого ею виски неуклонно возрастало. Если прежде даже во хмелю ей все же удавалось владеть собой, то теперь она могла с самого утра слоняться по дому, бормоча какую-то невнятицу и мучась от одышки, а два или три раза в месяц, по словам прислужника, и вовсе напивалась до потери чувств. При ее апоплексической внешности это означало, что в любую минуту с ней может случиться удар. В этих обстоятельствах заведение миссис Брент никак не могло процветать, и неблагоприятная экономическая конъюнктура была тут явно ни при чем. Девушки, из тех, что поумнее, сбегáли от хозяйки, не заплатив долгов, кухарка и горничные обсчитывали ее на спиртном. В лучшие времена у миссис Брент работали только натуральные блондинки, прибывшие из британских доминионов, но в последние два-три года при ней подвизались в основном девушки русского происхождения, да и то не более трех одновременно.

– Мадам, я понимаю, как вам тяжело, и все же нельзя так убиваться. Вы должны подумать о себе. Нет, право же, это на вас не похоже. Постарайтесь взбодриться, выпейте немного. Что поделаешь, приходится смиряться с неизбежным…

– Спасибо. Спасибо вам за участие. Но ведь это мой единственный брат… Да, конечно, люди смертны… Я прекрасно понимаю, что рано или поздно все мы умрем, но…

– Вот именно. Стало быть, остается только одно: смириться…

Существует тип постаревшей, вышедшей в тираж гейши из какого-нибудь чайного домика в захолустье, которая, вцепившись в незнакомого посетителя, начинает донимать его сетованиями на злую судьбу и при этом упивается своими дешевыми излияниями. Вот так и миссис Брент. Без сомнения, горе ее было вполне искренним, но из желания вызвать к себе сочувствие она слегка переигрывала, – видно, давняя склонность к притворству выказывала себя и теперь, заставляя ее перегибать палку. Но как бы то ни было, скорбь этой пожилой слоноподобной дамы не могла оставить Канамэ равнодушным. Пусть слезы ее стоили так же дешево, как слезы провинциальной гейши, он, сам того не желая,