– Но меня вполне устраивает «Дневник Повилики», – возразил Канамэ. – Возможно, потому, что я впервые смотрю этот спектакль целиком, с самого начала.

Канамэ не слишком разбирался в тонкостях искусства управления куклами, и все же ему было трудно избавиться от ощущения, что по сравнению с театром «Бунраку» манера здешних кукловодов не отличается особой утонченностью и, по большому счету, довольно провинциальна. Отчасти в этом были виноваты сами куклы – выражение их лиц, костюмы. Лица этих кукол с чертами резкими и несколько топорными не создавали иллюзии человеческого лица. В «Бунраку» у героини личико округлое, нежное, здесь же оно имело удлиненную форму, с высокой переносицей, и бесстрастное выражение, совсем как у женских фигурок киотоской работы или у кукол, выставляемых на праздник Хина-мацури. Физиономия отрицательного персонажа была выкрашена в красный цвет и гротескностью своих черт вызывала представление не столько о человеке, сколько о демоне или оборотне. К тому же здешние куклы, в особенности их головы, были значительно крупнее, чем в осакском театре, и главный герой оказывался ростом с ребенка семи-восьми лет. Жители Авадзи не жалуют осакских кукол: они-де слишком малы, и, глядя на сцену, их невозможно рассмотреть как следует. Не нравится им и матовость кукольных лиц. Осакские мастера, стараясь добиться максимального сходства с человеческой кожей, покрывают лица кукол толченым мелом, в то время как на Авадзи их, напротив, тщательно полируют до блеска, поэтому здешние умельцы расценивают работу своих осакских собратьев как корявую и небрежную. Вне всякого сомнения, куклам театра Авадзи нельзя отказать в экспрессивности – некоторые из них даже умеют двигать глазами, причем не только слева направо, но и сверху вниз, так что им под силу выразить и негодование, и восторг. Осакские куклы не снабжены подобным хитроумным устройством и не могут продемонстрировать все богатство мимики, тогда как на Авадзи, к вящей гордости местных театралов, даже второстепенные женские персонажи способны поднимать и опускать веки.

Если говорить о драматическом эффекте спектакля как целого, то симпатии Канамэ опять-таки склонялись на сторону осакского театра, но здесь внимание зрителей, похоже, было сосредоточено не столько на действии пьесы, сколько на самих куклах. Люди смотрели на них так, как родители смотрят на стоящее на сцене собственное чадо, с умилением следя за каждым его движением. Правда, в отличие от «Бунраку», финансируемого могущественной компанией «Сётику», а потому не испытывающего недостатка в средствах, здешним труппам, для которых театр служит не более чем занятием для души, приходится перебиваться собственными силами. Костюмы кукол, украшения в их прическах производили жалкое впечатление – даже одежды Миюки и Комадзавы казались донельзя ветхими. Старик с его приверженностью к старине, напротив, воспринимал это как достоинство.

– Нет, здешние костюмы намного лучше осакских. – Он с самого начала завистливым оком антиквара присматривался к облачениям кукол, обращая внимание зятя то на пояс из старинного камлота, то на косодэ[102] из шелка хатидзё. – Когда-то такие же можно было увидеть и в «Бунраку». Это теперь они потянулись к роскоши. Нет, я не возражаю против того, чтобы каждый сезон для кукол шились новые наряды, но использовать ткани вроде шерстяного муслина с ярким набивным рисунком или тонкого шелкового крепа – это уже дурной тон. Что в кукольном театре, что в театре Но чем старее костюм, тем он ценнее.

Пока на подмостках разыгрывалась финальная сцена – странствие Миюки и Сэкискэ, – долгий день наконец сменился вечером, и к моменту окончания пьесы было уже темно. Полупустой зал успел заполниться до отказа, в нем воцарилась та особая атмосфера, какую можно наблюдать лишь на вечерних представлениях. Настало время ужина, и зрители с еще большим рвением, чем прежде, принялись за еду. Подвешенные к потолку голые электрические лампы были достаточно мощными, чтобы освещать помещение, но от их яркости слепило глаза. Такие же голые лампочки висели и над сценой – никаких особых приспособлений вроде софитов здесь не было предусмотрено, – и когда начался следующий номер программы, а именно десятая картина драмы «Тайкоки»[103], лица кукол, изображающих Дзюдзиро и Хацугику, отсвечивали так, что, смотря на них спереди, было невозможно понять, как они выглядят.

Зато искусство певцов-сказителей раз от разу становилось все виртуознее, едва ли не приближаясь порой к высотам профессионального мастерства. «Эй, потише там! Это парень из моей деревни. Ишь как забирает! Сразу видно: настоящий мастак!» – выкрикнул кто-то из сидевших на помосте зрителей. «Еще чего! – возразили ему с другого конца зала. – Да он и в подметки не годится нашему!» Под действием выпитого сакэ добрая половина зрителей тут же включилась в спор, поддерживая ту или другую сторону, и по мере того, как сгущался вечер, состязание между двумя деревнями приобретало все большую остроту. В особо патетических местах самые рьяные из поклонников разражались громкими возгласами одобрения и отпускали всевозможные реплики, а когда певец заканчивал свою партию, стонали от восторга: «О-о-о!..»

Кукловоды тоже успели пропустить по чарочке-другой, о чем свидетельствовали их налившиеся кровью глаза, и это было бы простительно, но всякий раз, когда драматическое действие достигало максимального напряжения, артист, управлявший куклой в роли юной Хацугику, настолько увлекался, что начинал вторить ее телодвижениям. Конечно, такое случается и в театре «Бунраку», но здесь комическое впечатление усиливалось из-за несоответствия между дочерна загорелым крестьянским лицом кукловода и его церемониальным костюмом. Разомлев от сакэ, с ярким румянцем на щеках, он принимал игривые позы и, подбадриваемый несущимися из зала стонами «О-о-о!..», строил под музыку кокетливые гримасы.

Что же до особых эффектов, которых так не хватало старику в пьесе «Дневник Повилики», то и они не заставили себя ждать. За «Тайкоки» последовала сцена из «Любовной истории О-Сюн и Дэмбэя»[104], в которой Ёдзиро, уличный дрессировщик обезьян, перед сном выходит во двор и присаживается на корточки, чтобы справить малую нужду, но тут откуда ни возьмись появляется собака и, ухватив кончик его набедренной повязки, исчезает вместе с ней.

В одиннадцатом часу вечера на подмостки наконец вышел прибывший из Осаки знаменитый сказитель Родаю, чье имя было напечатано в программке крупным шрифтом. Начался заключительный номер – фрагмент из спектакля «Матабэй-заика»[105], и тут разразился самый настоящий скандал. Какой-то мужчина в темно-синей куртке со стоячим воротничком, по виду староста артели землекопов, пировавший в компании нескольких своих приятелей, неожиданно вскочил с места и гаркнул кому-то из сидевших на помосте зрителей: «А ну-ка, иди сюда!» Надо сказать, что атмосфера в