– Простите меня. Нет чтобы поплакать в одиночестве, так я еще и вас огорчила…

– Ну что вы, разве речь обо мне? Если кому-то и следует себя поберечь, так это вам. Что пользы, если, горюя о брате, вы сами сляжете?..

Произнеся эту фразу, Канамэ невольно смутился. Будь на месте миссис Брент японка, он вряд ли позволил бы себе такой медоточивый тон. Так в чем же дело? Вероятно, в том, что эта сцена застала его врасплох, ведь по пути сюда все его мысли были заняты предстоящим свиданием с Луиз. А может быть, так подействовало на него очарование погожего майского дня, вот он и расчувствовался. Или просто английский язык лучше приспособлен для душещипательных бесед, чем японский? Бывало, пытаясь утешить жену или покойную мать, Канамэ не выражал им и половины того сердечного участия, какое изливалось из него теперь…

– Что вы делали там все это время? – спросила Луиз, когда Канамэ наконец поднялся к ней на второй этаж. – Не иначе мадам вцепилась в вас мертвой хваткой.

– Да уж, она застала меня врасплох… Я не большой охотник до слезливых бесед, но когда человек так горюет, невозможно сразу повернуться и уйти…

– Так я и думала, – усмехнулась Луиз. – Для полного удовольствия ей надо поплакаться в жилетку каждому гостю.

– Мне показалось, что ее слезы вполне искренни.

– Что ж, в конце концов, она действительно потеряла брата и должна испытывать какую-то печаль… Так значит, вы ездили на Авадзи?

– Да.

– И с кем же?

– Со своим тестем и его молоденькой содержанкой.

– Это еще надо проверить, чья она содержанка.

– Не говори глупости. Я же сказал чья. Впрочем, не стану скрывать: я не совсем к ней равнодушен…

– Тогда зачем вы пожаловали сюда?

– За утешением. А то я совсем приуныл, наглядевшись на чужое счастье.

– Ах-ах, как лестно это слышать!..

Если бы кто-нибудь посторонний слушал их разговор из соседней комнаты, он ни за что не поверил бы, что женский голос принадлежит иностранке с коротко остриженными каштановыми волосами и карими глазами, – настолько свободно изъяснялась Луиз по-японски. Даже теперь, закрыв глаза и прислушиваясь к ее произношению, интонациям, словесным оборотам, Канамэ не мог отделаться от ощущения, будто он разговаривает с официанткой из какого-нибудь провинциального бара. Чуть заметный иностранный акцент, увы, придавал ее речи оттенок простоватого говора, характерного для северо-восточных провинций, а поскольку при этом она была чрезвычайно бойка на язык, ее можно было с успехом принять за видавшую виды разбитную бабенку. Сама Луиз, разумеется, об этом не догадывалась. Но стоило Канамэ вновь открыть глаза и перейти от слуховых впечатлений к зрительным, как перед ним предстала совершенно иная, поразительная картина: возле трюмо, опершись о спинку кресла, стояла Луиз в едва прикрывающей бедра вышитой пижамной курточке мандаринского покроя, ниже которой не было ничего, кроме голых припудренных ножек, обутых в бледно-желтые шелковые панталетки на французском каблучке с острыми, как у игрушечной подводной лодки, мысами. Луиз имела обыкновение покрывать светлой пудрой не только ноги, но все тело, и нынешний день не стал исключением – Канамэ пришлось ждать не менее получаса, пока она после ванны проделывала над собой эту процедуру. По словам Луиз, темнокожесть перешла к ней от матери, в чьих жилах якобы текла толика турецкой крови, и она старалась скрыть этот недостаток при помощи пудры. Канамэ же находил смуглый, чуть тронутый матовой дымкой глянец ее кожи совершенно обворожительным – именно этим Луиз и привлекла поначалу его внимание. Однажды он познакомил с ней своего приятеля, только что вернувшегося из Франции, и тот признал: «Такой женщины даже в Париже днем с огнем не сыщешь. Кто бы мог подумать, что прелестницы вроде нее разгуливают по улицам Кобэ!»

Канамэ впервые наведался на виллу в Кобэ года два или три назад, вспомнив о старой дружбе с миссис Брент, которая некогда привечала его в своем заведении в Иокогаме, хотя большинству японцев путь туда был заказан. Луиз вышла к нему вместе с двумя другими девушками, чтобы представиться новому гостю и угоститься шампанским за его счет. Она рассказала, что находится в Кобэ недавно, меньше трех месяцев, что родом она из Польши, но из-за войны была вынуждена покинуть эту страну, после чего какое-то время жила в России, потом в Маньчжурии и Корее и за годы скитаний успела выучить несколько языков. Со своими товарками Луиз свободно объяснялась по-русски. «Если я окажусь в Париже, – гордо заявила она, – то уже через месяц буду изъясняться не хуже настоящей француженки». Должно быть, природа наделила ее недюжинной способностью к языкам. Из трех девушек она единственная умела при необходимости осадить миссис Брент или какого-нибудь напившегося янки, лихо пререкаясь с ними на их родном языке. Но чтобы за короткий срок научиться так виртуозно говорить по-японски!.. Для этого нужно обладать каким-то дьявольским даром, равно как и для того, чтобы после романса, спетого под балалайку или под гитару, исполнить вдруг японскую песню вроде «Рыбака из Ясуги» или «Реки Орёкко»[110], да так, будто перед вами не любительница, не дилетантка, а настоящая эстрадная артистка!..

Канамэ, до последнего времени общавшийся с ней исключительно по-английски, открыл для себя эти ее поразительные таланты лишь недавно. Разумеется, он понимал, что женщинам ее профессии нельзя верить на слово, когда они повествуют о своем прошлом. И действительно, в какой-то момент он узнал от прислужника, что на самом деле Луиз – полукровка, рожденная кореянкой от русского мужчины; ее мать будто бы по сей день живет в Кёнсоне[111] и периодически присылает ей письма. Что ж, теперь становилось понятно, где она научилась так мастерски петь про реку Орёкко и почему ей так легко даются «иностранные» языки. На фоне множества лживых признаний, которые слышал от нее Канамэ, лишь одно, сделанное при первой встрече, выглядело более или менее правдоподобно, – что ей восемнадцать лет. Даже теперь Луиз нельзя было дать больше двадцати, и если речь и повадки выдавали в ней особу, куда более искушенную в жизни, чем предполагали ее возраст и наружность, то такова участь многих молоденьких девушек, на чью долю выпало столько трудностей и невзгод.

Для Канамэ, не имевшего ни определенного места, ни постоянной дамы для любовных утех, Луиз стала той самой заветной пристанью, где он мог получить то, чего так недоставало ему в супружеской жизни. При всем непостоянстве своей натуры, последние два или три года он чаще всего приходил именно к Луиз, чтобы