Шрифт:
Закладка:
Вернее, не ОСТАЛСЯ в этой жизни чист, а СТАЛ чист. Потому что ведь было же в детстве и отрочестве всякое: и стенка на стенку с вырванными из забора штакетинами, горбун Никишка во дворе, которого дразнили «Никишка-шишка», а он в ответ плевался очень метко и далеко, а также еще дальше пулял камнями, и эта самая Фенька-ПАРАФИН (пара фингалов), которая, что ни ночь, то и орет в чахлом сквере: «Парни, парни, ну вы чё, парни?»
А он взял да и стал чист. А потому, что он много читал. И научное, и развлекательное. А также — классиков. А также особенно Тургенева Ивана Сергеевича и Чехова Антона Павловича. О, Вася тонко их прочувствовал! И мнился ему звон хрустальных бокалов жизни, и помешивание серебряной ложечкой чая с лимоном, и милая, все понимающая жена, и сигарета с фильтром, и лекции, и научные изыскания, и вся его последующая красивая будущность на благо нашего общества.
И — встретились. И — чу, братья! Потому что — как? Как описать эту невинность и чистоту с двух сторон? Эти открыто глядящие на МИР глаза, в которых отражается вся наша бодрая Вселенная — и эта легкая улочка весенняя, и это солнышко, льющее лучики, и эти милые бабуськи с первыми подснежниками, и эта музыка из раскрытого окошка, и этот Вася Феськов, этот Физя, «милый, смешной дуралей». Иной раз напустит на себя черт знает что, а сам так смущается за столом, покрытым хрустящей скатертью, когда строгая мама Елизавета Арнольдовна разливает чай в фарфоровые чашки и пододвигает вазочку с вишневым вареньем:
— Кушайте, Вася!
Как? Ну как описать? Как описать, что застегивалась нежным наманикюренным пальчиком верхняя пуговица шерстяной рубашки молодого человека, которую он купил на деньги, заработанные в студенческом строительном отряде? Как? Что? Да нечего тут и сказать, нечего тут и описывать!
И тут с унынием и очень робко прошу вас снова зажмуриться и не открывать глаза до самого конца этого рассказика. Потому что, как бы это выразиться поделикатнее, я тут, конечно, не виноват, но как бы это поделикатнее… Ну потому что тут прибежали на тот же угол эти две паскудные, ужасные, грязные, ободранные, паршивые собаки-дворняжки со слипшейся грязной шерстью. Они мелко обнюхивали друг друга.
— Ой, какие собачки! — только и успела сказать Надя.
А больше она ничего не успела сказать да и не в силах была. Потому что эти самые собачки на виду у всех, на виду у всей бодрой Вселенной, тут же на углу вдруг это бурно занялись своими обычными весенними делами.
Лицо Наденьки пошло красными пятнами, но она крепилась.
— Что ты сказал, я не расслышала? — переспросила она.
— Я говорю, что двадцатого приезжает квартет старинной музыки «Партит». Взять билеты? — отвечал Вася, стараясь не замечать собак.
— Физя, идем отсюда, — вдруг сухо сказала Надя.
— А что случилось? — делано удивился Вася, сам сгорая от стыда.
Надя внимательно посмотрела на него. Вася глядел на нее искренним взглядом.
— Хам, дурак и подлец! — выкрикнула тогда Надя и, тоненькая, сорвавшись, побежала, побежала, побежала.
А Вася — за ней. И несомненно догонит. И клянусь, что будет у них и серебряная ложечка, и вся их последующая и красивая будущность на благо нашей Родины.
А собаки остались. Они сделали свое дело. Они глядели друг на друга и улыбались.
Пропавшая любовь
Он лежал в постели. На левом боку. Времени было — двенадцать дня. Простыня была и не свежая, и не грязная. Застиранная была простыня, и наволочка была застиранная, и вторая простыня, и накрыт он был тонким одеялом.
В окно, высокое окно, вливался серый свет сквозь пожухлые тюлевые шторы. Где-то чирикали птички, а может, это называется, что вовсе они не чирикали — пели, а может, и вообще молчали эти самые птички. Но во всяком случае хоть трамвайчики звякали, и шарканье прохожих ног шло, и шепоты вливались сквозь пожухлые тюлевые шторы.
Он лежал в постели. И уже на правом боку. И времени стало уже три часа дня. И он сказал: «Да что ж это такое, что ж это такое, в конце концов?»
Он на спину было лег, и было уж шесть, когда он завопил:
— Да что ж это такое? Что же это такое, в конце концов? Кто я? Кто я такой? Храбрый я, что ли? Вот на работу сегодня опять почти не пошел, а ведь начальник А.И.Кушаков, между прочим, смотрит совсем косо, хотя и от природы косой на один глаз начальник А.И.Кушаков. Да что ж это такое? Ну почему же я вдруг всего перестал бояться? Милиции перестал бояться, потому что она мне друг и ловит пачкающих блатных, автотранспорта я перестал бояться, источника повышенной опасности, военкомата, тюрьмы, монастыря, психиатрической больницы. Да я вдруг и баб перестал бояться! Все раньше боялся, что вот сейчас женят, а ныне уже и не боюсь! Хоть все сейчас сюда приходите, а я вас все равно не боюсь… Вот сегодня одной написал письмо, из которого ясно следует, что у нас с ней что-то было. А я все равно ничего не боюсь. Да что ж это такое, в конце концов? Господи! Да что ж это такое? Ну кто я стал? Кто я такой стал? Храбрый, что ли? С чего бы? Ведь выгонят же, выгонят с работы, заберут, посадят, задавят, залечат, женят?!
Заснул.
И додумать такую очень важную мысль не успел, потому что заснул. А спал всегда, будучи здоровым человеком, ровно, без сновидений…
Ровно в восемь вечера он перевернулся на живот и заплакал. Он плакал во сне. Ровно, без сновидений. Без мысли, без сердца, без страсти, без горя. Без боли, обняв серую подушку свою, как ищут спасение свое. И он был — о, как плохо! — он был один в мире. Всю свою любовь он частью сам растерял, частью отняли, частью просто пропала. Но позвольте, позвольте, скажут мне. Позвольте, но ведь ровно в это же время миллионы людей любили, дышали, страдали. Бесчисленные симфонические концерты исполняли Чайковского и Гайдна. Миллионы сидели в уютных библиотеках, где волшебен зеленой лампы свет над шелестящими страницами. Ученый в черненькой шапочке что-то важное объяснял, тыкая указкой в карту звездного неба. Едва соприкасаясь нервными
