стены валил дым: после того как толпа разграбила монастырь, кто-то его запалил. Семен улыбнулся. Он знал, что сегодня последний день его жизни, но знание это нисколько не расстраивало его, напротив, он ждал часа своего избавления. Только выполнить наказ – и можно помирать.

Он проснулся утром из-за того, что по его лицу ползали мухи. Много мух. Они облепили Семино лицо, забираясь в глаза, в уши и ноздри. Семен с криком вскочил с лавки. Мухи слетелись на мертвечину. Семен сделал несколько шагов, посмотрел на печку, где, обнявшись, лежали Варя и Савва, его детки. Чума обезобразила их лица и тела, покрыла их черными гнойниками и нарывами. Подбородок Саввы был покрыт запекшейся кровью. Семен прошелся по комнате, дошел до стола, за которым склонилась Мила, его жена. Мила умерла первой, но у Семена не было сил уносить ее из дома, и она так и полулежала за столом под образами. Тело Милы уже начало разлагаться, на ее покрытом гнойниками лице копошились мухи. Семен сел за стол и обхватил голову руками. Странно, но смерть семьи не занимала его сейчас. Когда в Москву пришла чума и когда заболели их соседи, Семен сразу понял, что они осень не переживут. Вокруг умирали целыми домами и улицами, покойников не выносили из домов и не отпевали. Отчаяние накрыло город и придавило собой его жителей. Смерть не пугала Семена, его пугала жизнь. В своей слободе он остался один: вчера вечером он вышел из дома и прошел по окрестным домам, стучась в двери и заходя в дома, превратившиеся в кладбища и царства мух. Почему они умерли, а я живу? Семен не мог понять этого, в таком положении дел не было смысла. Варя, Савва, Мила, дядя Макар из дома напротив – все умерли, сгорели меньше чем за день, а он до сих пор живой. Только голова болит. Семен притянул к себе кружку с крепкой клюквенной настойкой и хлебнул. Алкоголь обжег горло, но облегчения не принес. Семен поднял глаза на икону Богородицы, висевшую в углу, и от удивления выронил кружку. Клюквенная настойка разлилась по полу, и на сладкую липкую лужу моментально слетелась стая мух.

Богородица глядела на Семена пристальным немигающим взглядом голубых глаз. Семен перекрестился, но икона продолжала смотреть на него. Богородица жестом откинула мафорий, покрывающий ее голову. Семен впервые разглядел, что она была очень красива собой: черные длинные волосы кудрями падали на ее смуглые плечи. Богородица строго посмотрела на него. Глаза ее горели.

– Ты не послушал меня, Семен.

Семен в замешательстве посмотрел на икону, он искренне не понимал, о чем Богородица говорит ему.

– Ты не слышал, когда отец Вениамин из храма Всех святых сказал вам: мор послан на Москву за то, что вот уже тридцать лет как никто не молится моей иконе у Варварских ворот. И вы не услышали его. И ты не услышал. И вот ты один.

Семен поднялся из-за стола и сразу же рухнул на колени перед иконой.

– Матушка, матушка, заступница, не губи! Не губи! Тотчас же пойду и людей подыму, молебны тебе служить будем, только не губи нас.

Не разбирая дороги, Семен бросился к двери, а вслед ему со старой иконы укоризненно смотрел неподвижный образ Богородицы. Она как будто понимала, какие ужасы в ее имя станут творить люди…

Семен смутно помнил, что случилось дальше. Он помнил, как прибежал к Варварским воротам, у которых уже собралась внушительная толпа москвичей. Почему-то идея прийти сейчас именно сюда пришла в голову не только ему. Кто-то плакал, кто-то молился. Попы служили молебны, причем каждый старался перекричать другого, и в результате ни слова из их молитв разобрать было невозможно. Рядом с лестницей, по которой каждый желающий мог подняться к надвратной иконе и зажечь перед ней свечу, стоял сундук для пожертвований. Измученные чумой москвичи щедро несли в сундук деньги. Когда Семен протиснулся к сундуку, откуда ни возьмись вылез щуплый дьячок с жиденькой бородой. Он громко прокричал, что епископ московский Амвросий во избежание дальнейшего распространения мора повелел убрать сундук и снять с ворот икону, отправив ее на хранение в Донской монастырь. За спиной у дьячка стояли два здоровенных солдата в форме. Не помня себя от ярости, Семен вдарил дьячка в рожу, выбив четыре зуба. Румяная баба, стоявшая с ним рядом, заголосила: «Богородицу грабят!» Крик этот охватил Китай-город как лесной пожар. К воротам бежали все новые и новые люди: мужики, бабы и дети, калеки, больные и здоровые. «Богородицу грабят!» – снова разнесся над толпой крик, и кто-то потащил солдатские тела по мостовой, прочь от ворот.

Охваченная яростью толпа пошла к Кремлю. Семен поднял солдатскую саблю и, широко шагая, шел впереди толпы, периодически поднимая саблю над головой.

Растерзав солдат и дьячка, толпа остановилась в замешательстве… Семен посмотрел по сторонам: лесенка, ведущая к надвратной иконе, все еще держалась. Он ухватился за нее повыше и заговорил. Он говорил громко, и толпа слушала. Он объяснил людям, рассказал им все, о чем предупредила его Богородица. Толпа внизу молча внимала. Бабы крестились, мужики хмурились. А Семен говорил и говорил, и все громче и громче звучал его голос, пока он не перешел на рев, и обезумевшая толпа не подхватила его и не понесла вперед – к Кремлю.

Вместе с другими бунтовщиками он искал в Донском соборе Амвросия, а потом тащил его изуродованное тело на Красную площадь.

«Богородица велела. Богородица нас защитит», – бормотал Семен. Сквозь кровавое марево, стоявшее у него в глазах, он видел, как на той стороне Красной площади в боевое построение встает полк. Высокий офицер на лошади отдавал приказы, солдаты тащили на площадь тяжелые пушки.

Толпа замерла, наблюдая за солдатами. Офицер на лошади опустил руку, отдавая команду артиллеристами: засвистела картечь, закричали в ужасе люди… но никто не упал, не было ни убитых, ни раненых…

«Мать крестная Богородица за нас!» – крикнул Семен и бросился на солдат. Толпа бежала на штыки и пушки. Офицер снова взмахнул рукой, и в этот раз пушки ударили не поверх толпы, а прямо по ней, сея смерть и увечья. Картечь попала Семену в лицо, разорвав щеки, выбив зубы и глаза. Он упал на холодную площадь, и лицо его навсегда застыло в дикой улыбке.

Всех погибших в тот день генерал Еропкин, руководивший подавлением чумного бунта, велел ссыпать в траншеи и, после консультации с духовенством, повелел оставить без христианского погребения. Разорвавшая епископа на части толпа, по мнению генерала, не заслуживала такого важного таинства. И хотя вместе с