Дьелетта и сама уже думала об этом. Она с радостью согласилась, но в ней еще оставалось опасение:

– А если твоя мама не захочет меня принять?

– Почему же?

– Я была акробаткой.

– Так и я был.

– Ты – другое дело, – сказала она печально.

Когда было решено идти в Пор-Дье, мы немного успокоились, но это не помогло нам пока устроиться здесь и сейчас. О будущем мы все решили, а вот как быть в настоящем? Я не знал, как велико расстояние между Парижем и Пор-Дье. Я знал только, что это далеко.

Когда мы бросили все, что несли с собой, я, к счастью, сохранил карту и теперь вынул ее из кармана, разложил на скамье и принялся изучать. Оказалось, что из Парижа надо идти вдоль Сены. Я постарался запомнить направление движения и главные пункты на пути следования. Я запомнил этот путь в подробностях на всю жизнь.

Но как пройти его, когда у нас не было ни обуви, ни платья и только двадцать су в кармане? Что можем мы предпринять сейчас, при такой усталости, особенно Дьелетта, которая каждую минуту может лишиться чувств? Она то вдруг бледнела, то краснела и вся дрожала. Как мы можем ночевать под открытым небом в такой холод, когда мы и днем-то чуть не замерзли?

– Можешь ли ты идти? – спросил я Дьелетту.

– Я не знаю. Когда я шла в Париж, я думала о маме, и это придавало мне силы, а теперь… я не знаю.

– Что вы тут делаете? – раздался голос позади нас.

Карта лежала на стуле. Конечно, мы не могли читать по ней молитвы.

– Уходите отсюда прочь! – сказал нам служитель церкви, и нам пришлось повиноваться. Пока мы шли к двери, он брел следом и ворчал сквозь зубы.

Снег перестал, но ветер дул по-прежнему, и, казалось, мороз стал еще злее. Мы пошли по той улице, по которой пришли. Дьелетта едва передвигала ноги. Я, подкрепленный бульоном, которым угостила нас добрая женщина, и возбужденный беспокойством, как будто не чувствовал усталости.

Не прошло и десяти минут, как Дьелетта остановилась.

– Я не могу больше идти. Ты видишь, я вся дрожу, силы покидают меня, у меня болит грудь и голова. Я, вероятно, больна.

Она присела на тумбу посреди улицы. Посидев немного, она встала.

Дойдя до Сены, мы повернули направо. Набережная, покрытая снегом, терялась вдали. По контрасту со снегом вода казалась черной. Прохожие кутались в плащи и скользили по пустынным тротуарам.

– А это далеко? – спросила меня Дьелетта.

– Что?

– То место, где мы будем ночевать?

– Я не знаю. Мы пойдем вперед и будем все идти и идти…

– Но я не могу больше идти. Знаешь что, Ромен, оставь меня, помоги мне только дойти до какого-нибудь угла, чтобы я могла присесть.

Я взял ее за руку. Я хотел увести ее из Парижа. Мне казалось, что в деревне мы скорей могли бы найти приют: кирпичный завод или заброшенный дом, а может быть, постоялый двор, – одним словом, какое-нибудь убежище. Между тем на этих многолюдных улицах, где каждый спешил по своим делам, где на каждом шагу жандармы могли остановить нас и спросить, куда мы идем, я чувствовал себя совершенно потерянным.

Мы шли уже четверть часа, но почти не подвинулись вперед. Мы дошли до места, где не было домов: с одной стороны тянулись перила, а с другой – громадная бесконечная стена. Над стеной видны были верхушки деревьев, покрытые снегом, около стены ходили часовые. Дьелетта едва держалась на ногах, я почти нес ее. Несмотря на холод, пот катился с меня крупными каплями не столько от усталости, сколько от нервного истощения: я видел, что Дьелетта больна, и не мог себе представить, что мы будем делать дальше?

Наконец Дьелетта выпустила мою руку и, обессиленная, опустилась на тротуар прямо в снег. Я хотел ее поднять, но она уже совсем не могла держаться на ногах и все равно падала.

– Конец, – сказала она слабым голосом.

Я сел рядом с ней и старался объяснить ей, что нам надо идти, иначе мы замерзнем. Она была безучастна, ничего не отвечала мне, точно ничего не слышала. Одни только руки ее казались живыми – они горели, как в огне.

Мне стало страшно. Никто не проходил мимо нас. Я встал, чтобы посмотреть, нет ли кого поблизости. Ничего, никого, только стены и снег. Я просил ее, умолял подняться и идти за мной, но она ничего мне не отвечала. Я пробовал ее нести, она не сопротивлялась, но через несколько шагов мне пришлось сесть отдохнуть. Я не мог нести ее – потому что сам слишком устал.

Она опять легла на землю. Я сел рядом. «Да, это конец, – подумал я, – ей придется умереть тут». Без сомнения, она понимала наше положение, потому что склонилась ко мне и холодными дрожащими губами поцеловала меня. Сердце мое сжалось, на глаза навернулись слезы.

Я все еще надеялся, что силы вернутся к ней и мы продолжим наш путь, но она не двигалась, лежала с закрытыми глазами, и, если бы она не дрожала, я бы подумал, что она уже умерла.

Двое или трое прохожих, увидев нас сидящими на снегу, остановились, посмотрели с удивлением, но пошли своей дорогой.

Надо же что-нибудь делать! Я решил попросить помощи у первого, кто пройдет мимо нас. Это был рабочий. Он сам подошел поближе и спросил, что мы здесь делаем. Я ему сказал, что сестра заболела и мы не можем идти дальше.

Начались расспросы. Я ему сказал (историю я придумал заранее), что мы идем к родителям в Пор-Дье, это очень далеко, на берегу моря, что идем мы уже десять дней. Он слушал меня с удивлением.

– Но ведь девочка может умереть по дороге! Ко мне идти далеко. Куда бы это вас пристроить?

Но Дьелетта так ослабела, что не могла даже встать.

– Девочка-то совсем больна!

Он взял ее на руки и понес, а мне велел идти за ним.

Минут через пять мы встретили жандарма. Он остановил нас и спросил, почему девочку несут на руках.

Рабочий рассказал ему все, что услышал от меня.

– Пойдемте в приемный покой! Как бы девочка-то не умерла, – обеспокоился жандарм. Вскоре мы подошли к какому-то дому, над дверями его висел красный фонарь. В большой комнате около камина, в котором трещали дрова, сидели жандармы.

Так как Дьелетта не могла говорить, то допрашивали меня, и я опять рассказал свою историю.

– Я, право, думал, что она умерла, – сказал