Дьелетта долго еще ворочалась, наконец, усталость взяла свое, и она уснула. Уснул и я.

На рассвете, как я и ожидал, мы проснулись от холода.

– Тебе тоже холодно? – спросила Дьелетта, когда почувствовала, что я зарываюсь в листья. – Я совсем замерзла.

– Что же делать? Надо постараться все же поспать до утра.

Но я не мог уснуть, потому что совсем закоченел и, несмотря на все усилия согреться, весь дрожал. Кроме того, меня беспокоил странный шум: на земле листья шуршали и хрустели, точно по ним бегали тысячи насекомых.

– Ты слышишь? – тихо спросила Дьелетта.

Как я ни стремился ее успокоить, но все же не мог сказать «нет». Меня тоже беспокоил этот шум, но мне надо было быть храбрым – ведь я должен был защищать свою подругу! Будь я один, я бы, наверное, убежал.

Больше получаса мы лежали тихо, не смея шевельнуться. Я слышал, как Дьелетта стучала зубами, листья нашей постели оказались разбросанными – так мы старались согреться, зарываясь в них с головой, а снаружи шел все тот же неясный шум.

И именно этот продолжительный ровный шум придал мне храбрости. Животное или человек не могли быть его причиной – шум бы изменялся. Я решил посмотреть, что́ бы это могло быть.

Приподняв попону, я выглянул: луна светила ярко на звездном небе, а здесь, на земле, все было совершенно так же, как вчера.

Я смелее просунул голову в дыру и потрогал листья снаружи; они затрещали, поскольку оказались тверды, как камень, и смерзлись в одну кучу. На улице был мороз, оттого и трещали листья.

Это успокоило нас, но не согрело: напротив, от сознания, что на дворе мороз, нам стало еще холоднее.

Вдруг Дьелетта вскочила.

– Что с тобой?

– Моя резеда, моя резеда! Она замерзла! Она пропала!..

Бедняжка взяла в руки горшочек, прикрыла его плащом, стараясь согреть цветок. Который был час? Было ли уже утро или еще длилась ночь? Луна стояла низко, но я не знал, когда она уходит за горизонт.

Вскоре мы не могли больше оставаться в шалаше. Даже прижимаясь друг к другу, мы все-таки так дрожали, что не могли говорить. Тогда мы решили подняться и идти, надеясь, что на ходу согреемся.

Нужно было сложить попону и укрепить ее на спине. Дьелетта хотела укрыть от холода свою резеду, и самое лучшее, что она могла придумать, это нести ее под плащом. Я знал, что у нее устанут и озябнут руки, и предложил оставить цветок и не тащить его с собой, но она рассердилась и назвала меня бессердечным. Я не смел больше настаивать, и мы пошли дальше.

И вот мы снова в пути. Ночь и мороз. Путешествие обещало быть не слишком приятным, но я не хотел делиться своими страхами и сомнениями с Дьелеттой. Она шла бодро, всегда находила что-нибудь приятное и веселое в нашем положении, и мне становилось веселей.

И только через час, проходя через одну деревню, мы, к своему удовольствию, услышали крик петуха. Скоро должно было настать утро. От быстрой ходьбы мы согрелись и разговорились. Теперь мы подшучивали и смеялись друг над другом и над нашими страхами. Поспорив немного, мы пришли к соглашению, что я был храбрее нее, но глупее.

Из боязни преследования со стороны Лаполада – если только он нас ищет, то должен искать по дороге в Париж, – мы из Блуа пошли через Шартр: крюк был незначительный, и нам этот путь казался менее опасным.

В этот вечер мы прошли Шатоден. День был жаркий, но вечером снова стало холодно. Мы ночевали в трактире. На это была истрачена громадная сумма, но все же лучше было потерять деньги, чем умереть от холода.

– Это ничего, – говорила Дьелетта, – когда у нас не будет денег, я буду петь в деревнях, и нам что-нибудь подадут.

Она говорила это так уверенно, точно иначе и быть не может, и эта уверенность передавалась и мне.

Но как оказалось, пением нелегко зарабатывать деньги. Вскоре мы узнали, во что обходится это ремесло.

В двух лье от Шатодена мы остановились ночевать в трактире. Здесь с нас спросили за ночлег четыре су, кроме того, мы должны были сказать, кто мы, куда идем и откуда. К счастью, я заранее придумал историю, что идем в Шартр готовить место для нашего цирка, который едет следом и будет на месте завтра-послезавтра.

Ни я, ни Дьелетта не любили врать, и хотя это было для нас необходимо, нам все равно было неприятно. Из Шатодена в Шартр дорога шла через почти пустынную равнину, по которой кое-где были разбросаны деревушки, но рядом с дорогой домов не было.

Когда мы пришли в Бонвиль, мы думали заработать там денег, но нам дали только три су. Я не считаю таких щедрот, как горшок воды, вылитый нам на головы каким-то господином, который брил себе бороду, или преследование собаки, которая разорвала юбку Дьелетты. В общем, мы поняли, как мало хорошего в ремесле уличной певички.

– Если бы у меня была дрессированная собака, а у тебя флейта или скрипка, – сказала Дьелетта, – нам бы дали больше.

Дьелетта обладала удивительным терпением, она переносила все невзгоды с замечательной кротостью и спокойствием.

К счастью, в эту ночь нам не надо было платить за ночлег. Мы попросились на какую-то ферму, и нас пустили ночевать в овечий хлев. Овцы согрели хлев своими телами, и нам было с ними тепло. Это была самая лучшая ночь за все время нашего путешествия.

На другой день, когда мы уходили, фермерша садилась в телегу, чтобы ехать в Шартр. Увидев, как Дьелетта устала, она пожалела ее и предложила девочке сесть в телегу, но та отказалась и при этом так выразительно посмотрела на меня, что фермерша поняла, почему Дьелетта отказалась: она не хотела ехать, если я пойду пешком. Фермерша посадила нас в телегу, и мы поехали.

Нам приходилось ночевать то на ферме, то в кирпичном сарае, то в трактире. Каждый день мы шли, сколько могли. Наконец мы пришли в маленькую деревушку близ Бьевра, в трех лье от Парижа.

Скорей бы дойти до Парижа! У нас было только одиннадцать су, ботинки Дьелетты совсем изорвались, ноги были стерты, и ссадины причиняли ей невыносимую боль всякий раз, когда она вынуждена была надевать ботинки после отдыха. И мы так устали, что уже едва могли переставлять ноги, как будто у нас были свинцовые подошвы.

Слава Богу, что Дьелетта никогда не жаловалась