– А куда вы идете? – спросили меня путники.

– На рынок.

– Тогда вам надо идти, по крайней мере, еще часа полтора.

– Ах, я не могу дальше идти, – сказала она, услыхав ответ.

Она побледнела, глаза ее потухли, она дышала с трудом. Я должен был поддержать ее. Она хотела остаться на скамейке, но сидеть было холодно, надо было идти. Я напомнил ей о матери, стараясь подбодрить ее.

– Мы почти пришли, нам теперь не нужен наш скарб, я его брошу, а ты обопрись на мою руку, и мы пойдем дальше.

– Ты увидишь, как мама обрадуется, она поцелует и тебя; она нам даст бульону и пирога. Я прежде всего лягу спать и до восьми часов завтрашнего утра не встану.

У заставы я спросил, как нам пройти на рынок. Оказалось, что идти надо все прямо, до самой реки. На улицах Парижа не было так грязно и скользко, как на большой дороге. Прохожие останавливались, всматриваясь в нас. Среди толпы народу и скопления карет мы в своих грязных лохмотьях, должно быть, походили на испуганных птиц, застигнутых в полете ураганом. Дьелетта, надеясь вскоре увидеть мать, шла теперь довольно бодро.

Когда мы дошли до Сены, нам сказали, что надо идти к Новому мосту.

Двигаясь все время прямо, мы пришли к церкви Святого Евстафия.

Когда мы увидели золотой циферблат часов, я почувствовал, как Дьелетта вздрогнула и закричала:

– Часы, вон, видишь, часы!

Но это был только лучик радости.

– Да, я вижу часы, но я не вижу дома.

Мы обошли вокруг церкви.

– Мы, верно, ошиблись. Это не Святой Евстафий.

Я переспросил у прохожих, где мы находимся. И нам опять сказали, что у Святого Евстафия.

Дьелетта совсем потерялась, она не могла говорить от ужаса и стала заикаться.

– Поищем по улицам, которые расходятся в стороны от часов, – предложил я.

Она позволила себя вести, но у нее уже не было уверенности в том, что мы на правильном пути. Усталость брала свое: она не узнавала ни одной улицы.

Напротив церкви был целый ряд разрушенных домов – там трудились рабочие.

– Это было там, – сказала она и зарыдала.

– Давай спросим.

– Что? Название улицы? Я не знаю. Имя мамы? Я не знаю. Но дом бы я наверняка узнала!..

У нас не хватало сил выдержать этот удар судьбы. Усталые, в отчаянии от испытанных неудач, испуганные и смущенные, мы стояли перед церковью, не зная, что делать дальше. Густая толпа прохожих толкала и теснила нас, некоторые с любопытством осматривали нас. Наши фигуры в грязных лохмотьях посреди парижской улицы производили странное впечатление.

Мое отчаяние было не так глубоко, и потому я первым пришел в себя. Я взял ее за руку и подвел к большому амбару, где лежали кучами всякие овощи. В одном углу стояла большая пустая корзина, здесь я усадил ее, она машинально повиновалась. Я не находил слов, чтобы ее утешить. Она была бледна, губы – совершенно бескровны, она дрожала, и не только от холода.

– Ты больна?

– Ах, мама, мама! – твердила она, и крупные слезы катились из ее глаз.

Вокруг нас жизнь шла своим чередом. Беспрестанно приходили и уходили люди; они кричали и спорили, покупали и продавали, приносили и уносили товар. Шум и рыночная сутолока охватывали нас со всех сторон.

Наконец они заметили нас и окружили. При виде двух оборванных, несчастных, бледных, усталых детей, при виде девочки, которая не переставала горько плакать, в них проснулось любопытство.

– Что вы тут делаете? – спросила нас толстая женщина.

– Отдыхаем.

– Здесь нельзя отдыхать.

Не говоря ни слова, я взял Дьелетту за руку, чтобы помочь ей подняться и уйти. Куда? Не знаю. Но она смотрела с выражением такой усталости и отчаяния, что толстой женщине стало жаль ее.

– Ты разве не видишь, что она устала? Не стыдно тебе заставлять ее идти? – укорила она меня и принялась расспрашивать. Слово за слово – и я рассказал ей, почему мы здесь, что мы пришли отыскивать мать Дьелетты, что дом ее, по всей вероятности, разрушен.

– Вот так история! – воскликнула она, когда я окончил свою печальную повесть. Она позвала других женщин. Они стояли вокруг и горевали вместе с нами.

– Как жаль, что ты не знаешь ни имени матери, ни названия улицы, – сказала одна из них. – Может быть, кто-нибудь из вас знает? – обратилась она к другим женщинам. – Белошвейка, которая жила на одной из перестроенных улиц.

Что же можно было узнать? Все ответы и объяснения не внесли в дело никакой ясности. Спустя восемь лет здесь не осталось никаких признаков прежнего жилья. Улицы давно были перестроены. Белошвеек здесь были сотни. Которая из них была матерью Дьелетты и где она живет, узнать было совершенно невозможно. Как ее найти в таком хаосе?

Пока шли переговоры, Дьелетта побледнела, лихорадка била ее еще сильнее, зубы стучали.

– Ах, бедная малютка, она совсем замерзла, – сказала одна женщина, – иди, милая, погрейся у моей грелки.

И она ввела нас в свою лавку, куда две или три женщины вошли вместе с нами. Другие, обсуждая столь необычное приключение, отправились все же по своим делам.

Добрая женщина не ограничилась тем, что согрела нас, она принесла нам две чашки бульона. Она обогрела, накормила, обласкала нас и сунула мне в руку двадцать су.

Дать такую сумму для нее было слишком много, но для нас, при нашем теперешнем положении, этого было мало. Куда идти? Что теперь делать? Я могу идти в Гавр, но бедная Дьелетта… Она и сама понимала всю безвыходность своего положения, и когда мы очутились опять на улице, она спросила меня: куда мы идем?

Перед нами была церковь, снова падал снег и трещал мороз. На улице оставаться было невозможно.

– Идем в церковь, – предложил я.

Мы вошли. Приятное тепло охватило нас. Церковь была почти пуста. Несколько коленопреклоненных фигур стояло в приделе. Мы отошли в темный угол.

– Послушай, – сказал я ей тихо, – ты не можешь найти здесь свою маму, так иди к моей.

– В Пор-Дье?

– Да, ведь ты не хочешь вернуться к Лаполаду, не правда ли? Довольно тебе ломаться в цирке. Иди к моей матери, ты будешь работать с ней, она выучит тебя своему ремеслу. Когда я вернусь, вы вдвоем встретите меня. Ты увидишь, как она полюбит тебя! Да к тому же, если ты будешь с ней, я буду спокоен за нее. Она не будет так скучать, и если захворает, ты