С еще большей определенностью прекрасный человеческий идеал описан в образе Прометея. Шелли считает его истинно поэтической фигурой, ибо он являет собой «высшее моральное и интеллектуальное совершенство, и самые чистые и истинные мотивы побуждают его стремиться к лучшей и благороднейшей цели» (ShPW, 205).

Чем дальше, тем больше Шелли стремится пробуждать сознание читателя, не давая прямых указаний к действию. Поиски искусства объективного, свободного от печати явной авторской позиции не отвлекают его от главной жизненной задачи — заставить красоту просветить, возвысить и подготовить человека к «новой жизни» (ShPW, 473). В соответствии с этим красота у Шелли почти всегда возвышенна. Хотя искусство, в его понимании, отражает действительность, но действительность, гармонизированную и устремленную к идеалу. Эмпирические факты из жизни природы и общества интересуют его в той степени, в какой они могут стать отправной точкой для размышлений о человеческой природе и природе вообще, для далеко идущих планов и мечтаний об ином миропорядке. «Что до подлинной плоти и крови, то вы знаете — я этим не торгую. С тем же успехом можно искать баранью ногу в винной лавке» (ShL, II, 336, 22.10.1821).

Мысль о тождественности красоты и возвышенного близка одной из ведущих идей немецкой романтической эстетики — идее о том, что красота — освобожденное от изъянов бытие. Сформулированная Шеллингом, она имела большое влияние на Кольриджа и через его посредство на несведущих в немецком языке и в немецкой философии Хэзлитта и Китса. Отклики на идеалистические концепции прекрасного, «импортированные» из Германии, появлялись и в ведущих английских журналах. Вряд ли они могли пройти мимо Шелли[61].

Во всяком случае известно, что Шелли читал «Biographia Literaria», и многие ее положения (разумеется, самостоятельно разработанные) повторены в самом известном из теоретических трактатов Шелли — в «Защите поэзии» (A Defence of Poetry, 1821). Хотя, оспаривая уничижительные замечания Т. Л. Пикока о поэзии вообще, и о современной поэзии в частности, Шелли несколько преувеличивает доводы «в пользу поэзии»[62], основные его положения, безусловно, соответствуют воззрениям, выношенным поэтом в годы раздумий и одиночества.

Вероятно, название трактата было подсказано одноименным трактатом Филипа Сидни (1554–1586), царедворца, воина и поэта. Быть может, Шелли вспоминал и некоторые аргументы своего предшественника, такого же почитателя Платона, как он сам. Но в «Защите поэзии» платонизм Шелли почти не проявляется, если не считать таких общих формул, как «поэзия спасает от гибели проявления божества в человеке» (…the visitations of divinity in man) (ShPrW, II, 34), или «поэт причастен к вечному, бесконечному, единому» (ShPrW, II, 5; ср.: ShL, II, 29, 16.8.1818).

В парадоксальном памфлете «Четыре века поэзии» ПикоК утверждал, что поэзия была естественным выражением образа мыслей примитивных народов, но с ростом цивилизации она утрачивает значение и вытесняется наукой. Против принижения поэзии во имя науки Шелли энергично восстает. В его устах этот протест тем более убедителен, что сам он с отроческих лет увлекался естественными науками и понимал их роль. Шелли начинает с рассуждений о пассивности разума — основного свойства ученого — и об активности воображения — решающей черте поэта. Воображение есть оригинальный творческий принцип, который приводит все материалы, доставляемые нашими органами чувств, в гармонию как с индивидом, в котором оно проявляется, так и с вечным, бесконечным, единым. «Разум — это «сознание, созерцающее отношение одной мысли к другой… а воображение — это сознание, воздействующее на мысли таким образом, чтобы окрасить их собственным светом и составить из них, словно из первоэлементов, новые мысли… Разум относится к воображению, как инструмент к тому, кто владеет им, как тело к духу, как тень к сущности» (ShPrW, II, 1).

Эти рассуждения идут целиком в русле идей Вордсворта и Кольриджа, без сомнения хорошо известных Шелли. Вслед за ними он говорит, что «быть поэтом значит воспринимать истину и красоту. поэт не только интенсивно переживает настоящее в его нынешнем состоянии, но видит в нем будущее…» (ShPrW, II, 4–5). Как и они, Шелли заявляет, что нельзя провести резкую грань между поэзией и прозой. Платона и Бэкона он называет поэтами, хотя они не писали стихов, а Данте, Шекспира, Мильтона именует философами. Поэзия неотделима от философии, ибо так же преследует высокие нравственные цели, усиливая в людях способность к любви и доброте. Они невозможны без участия воображения, без умения «поставить себя на место другого и многих других» (ShPrW, II, 4–5). Поэзия совершенствует нас не потому, что излагает моральные доктрины, но потому, что вызывает восхищение истиной и красотой. Как только оно возникает, вопрос морали разрешен.

Поэт должен помнить, что его цель — удовольствие, а не польза. К ней стремятся политический эконом и фабрикант, а они только довели до крайности контраст между роскошью и нуждой. Со свойственной его эпохе наивностью экономической мысли Шелли объясняет это «неумолимым действием расчета». «Мы обладаем большей моральной, политической и исторической мудростью, чем нам удается претворить в жизнь… Слабость творческого дара не дает нам воочию представить себе то, что мы знаем. нам недостает поэзии жизни…» (ShPrW, 30–31).

4

Все мысли Шелли о значении поэзии и воображения чрезвычайно близки основам романтической эстетики, изложенным Вордсвортом. В их духе завершает Шелли свой протест против современного меркантилизма и расчета, которые поэзия призвана победить: «Пусть поэт, в отличие от некоторых французских писателей (материалистов XVIII в. — Н. Д.), поостережется разрушать вечные истины, запечатлевшиеся в воображении людей» (ShPrW, II, 28). «Чем были бы добродетель, любовь, патриотизм. каковы были бы утешения, выпадающие нам на долю по эту сторону могилы, или надежды на. то, что ожидает нас по ту сторону ее, если бы поэзия не восстала и не принесла нам огонь и свет из тех вечных сфер, куда не могут долететь совиные крылья расчета…» (ShPrW, 32).

Еще больше, чем Вордсворт и Кольридж, Шелли приписывает поэзии величайшую, почти магическую силу, выявляющую скрытую красоту мира и позволяющую увидеть его знакомые очертания в новом свете, внести гармонию в его хаос. Так же, как Вордсворт и Кольридж, Шелли подчеркивает обобщающие свойства поэзии: она разрушает «проклятие, которое обрекает нас случайным впечатлениям» (ShPrW, II, 32). Поэзия устанавливает связь между мотивами и поступками человека — и миром идеальных истин…» Поэтическое произведение есть образ самой жизни, выраженной в вечной своей истинности»… (ShPrW).

Тем не менее, в отличие от «лекистов», Шелли никогда не ассоциировал высокого предназначения поэзии с божественной волей и промыслом. Для Кольриджа она вдохновлена божеством в ортодоксально-христианском смысле слова и существует как проявление вечного и потустороннего. Хотя у Шелли проскальзывают