необходимости, то есть всеобщей детерминированности вещей, развивающихся в соответствии с подлежащими изучению и контролю coциальными законами. Вслед за Годвином и его трактатов «Политическая справедливость» Шелли в юношеские годы рассматривал необходимость как главный закон, велению которого подвластна жизнь. Она определяет и рациональное начало, способствующее эволюции существующих социальных форм к конечной разумной цели, которая будет достигнута тогда, когда «голос разума, громкий, как голос природы, разбудит государства»[51]. Такая концепция лежит в основе оптимизма «Королевы Мэб» (1813).

Еще в первый период своего творчества, однако, Шелли разочаровался в теории необходимости. Как и Хэзлитту, она стала казаться ему бездушной и мрачно фаталистической: «Я был неудовлетворен открываемым им (материализмом. — Н. Д.) взглядом на вещи. Человек — это существо с высокими стремлениями… он «смотрит вперед и вспять», его «мысли странствуют в вечности», отвергая преходящее и тленное… он существует в будущем и прошлом… в нем живет дух, враждебный пустоте и распаду…» (ShPrW, II, 176; ср. HLR, I, 110, 222, 275).

Так же, как для всех английских романтиков, исходной и определяющей для Шелли была этическая точка зрения. Но в отличие от напуганных революцией Вордсворта и Кольриджа, он считал, что осуществить высший этический закон — равное благополучие для всех, носящих звание человека, — можно, только если разрушить несправедливый порядок вещей и низвергнуть духовную тиранию церкви. Лишь тогда политика станет тем, чем должна быть: продолжением и утверждением морали. Общество должно покоиться на вечных принципах альтруизма и бескорыстия; именно поэтому просветительские теории предопределенности и разумного эгоизма с годами все более отталкивают Шелли: «Идеи французской материалистической философии, — пишет он, — столь же ложны, сколь они вредны, хотя их, бесспорно, следует предпочесть доктринам христианства» (ShL, II, 412, 11.4.1822). Бездуховность, пессимизм, рационалистичность, поверхностность — вот упреки, которые поэт обращал французским идеологам (ShPVR, 215–216).

Отвращение к умозрительным схемам, к неумолимым принципам детерминизма, вера в активную борьбу против социального зла, мечта о всеобщем счастье и жертвенном служении ему вытекали не только из строя мыслей, но и из строя чувств Шелли. Страдания других были и для него страданиями, желание прекратить их, даже ценой собственного благополучия, было самым сильным из его желаний. Характерно, что Шелли болезненнее пережил решение верховного суда, отнявшего у него право воспитывать детей от первого брака (хотя сына он никогда не видел, а дочь помнил только в младенчестве), чем смерть более взрослых детей от второго брака: в последнем случае удар был нанесен ему самой природой, в первом же проявилась типичная для духа времени несправедливость человека к человеку, и она могла обратиться против любого несчастного, бессильного перед властью.

Шелли был органически неспособен к покорности судьбе, прежде всего общественной судьбе. Свои несчастья он переносил стоически и, по свидетельству тех, кто знал era в зрелые годы, всегда был ровен и весел, как бы ни мучило его сознание своей отверженности и невозможности помочь людям. Но жестокость, деспотизм, грубая сила, беспощадно ломающие чужие жизни, были для него непереносимы. Мысль и чувство сливались здесь воедино, переходили друг в друга — черта, характерная для романтического мироощущения. У Шелли, однако, она дополнялась благородным неумением отделять теоретические соображения от жизненной практики. По словам Байрона, Шелли следовал своим принципам самым буквальным образом (to the letter).

2

Единство общественных и личных переживаний, стремление к всеобщему счастью становятся побудительными мотивами жизни и творчества Шелли. Мысли об условиях, необходимых для благополучия человечества, ведут его к изучению существующих социальных отношений. Агитация в Дублине за эмансипацию Ирландии в 1811 г. поставила молодого политика лицом к лицу с такой беспросветной нищетой, о которой он даже не подозревал. Эти впечатления усилились, когда он удостоверился, что в сердце самой Англии в голодные 1816–1817 гг. i нужда терзала тысячи и тысячи людей, неповинных ни в чем, кроме принадлежности к бесправным сословиям. «Как ужасно, — писал поэт, — что низшие классы должны жертвовать жизнью и свободой, чтобы дать своим угнетателям возможность угнетать их еще ужаснее» (ShPrW, I, 253).

Поразительно, как быстро юный Шелли, отвергнутый семьей после исключения из университета и женитьбы; на девушке «низкого» звания, оторванный от привычной среды, одинокий и неопытный, нашел единомышленников: он познакомился с философом Годвином, он сдружился с кружком радикалов, группировавшихся вокруг оппозиционного журнала «Examiner», и с его редактором Ли Хентом (1784–1859)[52]. В 1811–1819 гг. журнал этот; переживал пору высшего расцвета. Протест против изнурительного труда фабричных рабочих, против лицемерия и празднословия парламента, против низкопоклонной печати, против деспотизма правителей звучал на страницах; «Examiner» громче, чем в большинстве современных ему «левых» журналов и газет.

Когда Шелли, вступив в гражданский брак с Мери; Годвин при жизни первой жены, вынужден был покинуть Англию, журнал Хента оставался для него главным источником сведений о политическом движении на родине. Сопоставляя его «Маскарад анархии» (The Mask of Anarchy, 1819) co статьями Хента о «манчестерской бойне», исследователи называли поэму прямым откликом на события, сообщенные журналистом. Мысль Шелли, однако, быстро вышла за пределы, доступные Хенту и его кружку.

Хотя поэт осуждает насилие («…никогда не творите зла во имя добра»), он признает, что есть обстоятельства, оправдывающие восстание, и остается революционером (ShPrW, I, 236, 237). Ложным, по его мнению, методам 1789 г., будившим низкие, мстительные инстинкты и потому бессильным против деспотизма, Шелли противопоставляет «идеальную» революцию в Золотом городе («Восстание Ислама», 1817), которая совершается по законам любви и альтруизма. Чрезвычайно существенно, однако, что Шелли достаточно верно оценивал опыт революции, чтобы понимать, с какой неизбежностью гуманное непротивление его героев, Лаона и Цитны, обрекает их на гибель. Тем не менее, с точки зрения поэта, смерть их, при всей ее жестокости, в конечном счете больше поможет победе революции, чем вооруженное восстание, ведущее лишь к новому взрыву ненависти и взаимного уничтожения.

С одной стороны, когда Лаон говорит: «Неужели зло должно вечно вытекать из зла и боль вечно рождать еще более острую боль? Все мы — братья!»[53], он выражает мысль самого Шелли; с другой — поэт ясно передает опасности всепрощения: речь Лаона в сенате убедила молодых, но старшие его члены ударами в спину убили вновь обращенных. Шелли мечтал о бескровном перевороте, но, по-видимому, не хуже Байрона понимал, что революции «не делаются на розовой воде». В отличие от «лекистов», он сохраняет веру в конечное торжество свободы и восторженно приветствует современные ему сражения за ее победу.

Шелли предостерегает против кровопролития, но заявляет, что, ежели оно возникнет, станет на сторону народа (ShL, I, 221, 7.1.1812). Пусть народ заблуждается, проявляет необузданность и отсутствие