Шрифт:
Закладка:
В своих предвидениях и надеждах Шелли опирается на интерпретацию прошлого и настоящего в свете преобразований будущих. Он негодует по поводу социального пессимизма «лекистов». Вступая с ними в прямую полемику, Шелли доказывает, что «целые поколения людей не должны обрекать себя на печальное наследие невежества и нищеты потому только, что те, кто столетиями были жертвами и рабами, оказались неспособными, когда их оковы были частично устранены, вести себя с мудростью и спокойствием, свойственными людям свободным» (ShPrW, I, 33). Их безрассудство может только стать лишним доводом в пользу свободы: они обретут широту мысли и независимость ценой длительных усилий людей просвещенных и гуманных.
Таким образом, хотя долгое воспитание народа для революции (и даже для серьезных политических реформ) кажется Шелли непременным условием социального совершенствования, сама необходимость революционного переустройства никогда не подвергается у него сомнению. Возможно, его трактовка революции, которую он, бесспорно, обсуждал с Байроном в Женеве, оказала определенное воздействие на третью песнь «Чайльд-Гарольда». Поскольку установлено, что именно под влиянием Шелли Байрон отдал дань вордсвортовой философии природы, можно предположить его же влияние и на концепцию революции, отразившуюся в посвященных ей строфах «Чайльд-Гарольда». В свою очередь обращение Байрона к Руссо, вероятно, вспоминалось Шелли, когда он описывал французского мыслителя в «Торжестве жизни» (1822) и вложил ему в уста слова: «Мое пламя погасили, но тысячи огней зажглись от искры, которую я заронил»[54].
Вопреки мнению ряда западных ученых, Шелли всегда твердо верил в необходимость коренных социальных изменений. «Система человеческого общества в его нынешнем состоянии должна быть перевернута до основания со всеми воздвигнутыми на этой основе правилами и установлениями», — писал он другу (ShL, I, 191, 1.5.1820).
Социология Шелли, повторяю, подчинена его этическим убеждениям: ценой наименьших жертв он хочет добиться торжества высших моральных принципов, устроить мир так, чтобы все могли проявить лучшие стороны своей личности и найти в этом счастье (ShPrW, II, 196, 199, 201). Исправлению общества должно способствовать нравственное воздействие искусства. Так смыкаются социология, этика и эстетика: все настоятельнее выдвигает Шелли идею о том, что только триединство красоты, истины и любви может спасти страждущее человечество (ShPW, II, 33).
В идеалистическом представлении об этом единстве как решающей силе общественного процесса многие западные исследователи видят влияние Платона. Действительно, Шелли чтил греческого философа, переводил, комментировал и «читал его вечно» (ShL, II, 360, 22.10. 1821). Поэтому некоторые ученые всю сознательную философию Шелли выводят из его платонизма, но в новейших работах западных литературоведов влияние Платона рассматривается как один из факторов развития поэта, наряду с причастностью его современному идеализму[55].
Из учения Платона Шелли воспринял представление о том, что реальный мир есть лишь отблеск вечного идеального совершенства: Адонаис, пишет он в элегии на смерть Джона Китса, умерев, ожил, его душа устремилась к вечным источникам света и истины, тогда как живые мертвы[56]. (Байрон недаром утверждал, что Шелли верит в бессмертие души.) Эта мысль имеет и другой поворот: «Знакомая жизнь кажется нам, но ее нет или она — только странная насмешка над тем, во что мы хотели бы верить»[57].
В этих рассуждениях влияние Платона представляется более явным, чем в обычно цитируемом «Гимне к интеллектуальной красоте». Американский литературовед Бэррел указывает, что понимание красоты у Шелли отнюдь не совпадает с платоническим[58]. Платонизм его не был последовательным и, в духе античной философии, сочетался с верой в реальность материи. Земная реальная красота, с точки зрения Шелли, неадекватна вечной, нетленной идее «интеллектуальной красоты». Только она дает смысл и истинность хаосу реальной жизни. В «Королеве Мэб» Ианта становится истинно прекрасной тогда, когда по велению феи душа ее освобождается от бренной оболочки[59].
Поэт не теряет интереса к прекрасному в его конкретных единичных проявлениях, но стремится увидеть в них нечто высшее, за ними стоящее и превосходящее их по своему значению. «Я всегда ищу в том, что вижу, нечто, лежащее за пределами данного объекта» (ShL, II, 47, 7.11.1818). «Я создан. для того, чтобы воспринимать тонкие и отдаленные оттенки чувств, относящихся либо к внешней природе, либо к окружающим нас людям, и для того, чтобы воплощать концепции, которые возникают, когда вселенная рассматривается как единое целое, материальное или моральное» (ShL, I, 432, 41.12.1817).
3
Понятие красоты у Шелли проходит некоторую эволюцию. В юношеские годы он рассматривает ее лишь как средство нравственного воздействия и считает поэзию второстепенной по сравнению с моральной и политической науками, а красоту — подчиненной этике (ShL, I, 98, 5.6.1811). В более поздние годы Шелли отрекается от дидактических целей, объявляя их несовместимыми с поэзией (ShPW, 207), но посвящает этим целям каждую написанную им строчку.
Здесь, казалось бы, возникает некоторое противоречие, однако для Шелли эстетика всегда служит этике; только с течением времени углубляется его понимание этического содержания поэзии: освобождаясь от прямого поучения, но сохраняя верность нравственным задачам, on стремится воздействовать не столько прямым выражением идеи, сколько красотой поэтического слова. Это стремление осуществляется в творениях Шелли последних лет. Хотя нравственная цель по-прежнему остается для него главной, идет он к ней более сложными путями.
Прославляя красоту, он утверждает свой этический идеал — выстраданный, пронесенный сквозь гонения, издевательства, клевету и остракизм, сквозь «муки и кровавый пот», по словам самого поэта. Проявления красоты Шелли ищет в природе, в высоких движениях души, в борьбе за общее счастье и свободу. Как замечает поэт Йейтс, красота и свобода для него равнозначны.
Шелли, быть может, невольно описывает себя, когда говорит о принце Атанасе: «У него была кроткая, стремящаяся ввысь душа, справедливая, чистая, насыщенная разнообразными знаниями. Такие, как он, находят дивное утешение в радости других даже тогда, когда умерла их собственная радость. Он любил и трудился для ближних, охваченный скорбью, и… не знал более высокого закона, чем закон любви, спокойной, постоянной, непобедимой»
