что он продолжал читать стихи младшего собрата в последние минуты своей жизни, когда его лодку настиг шквал: в кармане мертвого Шелли был найден раскрыты и согнутый пополам томик Китса.

Не все суждения Шелли о Китсе можно безоговорочно принять, но все они проникнуты тем благородством, той свободой от личных пристрастий, которые характеризую критические высказывания поэта в статьях и письмах Шелли проявил полное отсутствие интереса только к одному из своих великих соотечественников — Вальтеру Скотту. Он упоминает о шотландском романисте лишь в редчайших случаях. В отличие от Байрона, преклонявшегося перед Скоттом, но в согласии с Вордсвортом Кольриджем и Китсом, Шелли считал его романы описательными и поверхностными, не видел в них того, что романтики называли «существенной» красотой и истинностью.

Взгляд Шелли на Скотта вытекает из его литературной позиции. Он был также равнодушен к английскому реалистическому роману и комедии XVIII в. Он вообще не любил комедии и не мог понять, как можно осмеивать порок, тогда как он должен быть предметом сожаления. Юмористическое отношение к злу кажется Шелли дурные и безответственным. Его привлекают лишь произведения, которые, с его точки зрения, могут воздействовать на эстетическое, а тем самым на нравственное чувство читателей. Для осуществления этой задачи они должны обладать как бы двойной жизнью: видимой, явной — и скрытой, внутренней, соотнесенной с высоким идеалом, живущим в душе поэта. Такой скрытой глубины Шеллв не находил в реалистических произведениях прошлого и настоящего. Если ему случалось одобрять их, это было следствием односторонней интерпретации. В «Декамероне», например, он, мы знаем, усмотрел только «утро жизни» и «серьезные теории любви». Живое разнообразий Боккаччо осталось за пределами внимания Шелли (так же прочли «Декамерон» Китс и Хэзлитт)[73].

Своеобразно воспринял Шелли и «Дон-Жуана». Он восторгался поэмой, так как в ее веселых сценках угадывал глубокую мысль, за неприличными шутками и остротами ощущал презрение, гнев и скорбь, то есть некое миросозерцание, проявляющее себя в неожиданной и парадоксальной форме. Шелли отвергает подражателя Байрона Бэрри Корнуолла именно потому, что в нем этого не чувствует. «Он только притворяется вольнодумцем, тогда как на самом деле он очень приятный, дружелюбный человек… У лорда Байрона все это имеет аналогию в его общем характере, а остроумие и поэзия своим светом озаряют мрачность его предмета. Они даже противоречат ей, так как доказывают, что сила и красота человеческой природы может пережить и победить все, что ей, как будто, менее всего соответствует» (ShL, II, 240, 29.10.1820).

Байрону Шелли прощает воспроизведение «во всем безобразии худших сторон человеческой природы», так как чувствует за этим «свободную, величественную силу замысла, вечно переменчивое небо, зажигающее его дух». Сила поэтического света, озарившего, неприглядную действительность, оправдывает, в глазах Шелли, изображение дурных сторон жизни: оно имеет высокую отправную точку, дающую то знание добра и зла, которому обречены люди (ShL, II, 357–358, 21.10.1821).

Мысль, стремление, страсть, направленные к совершенствованию человечества, — вот что волнует и интересует Шелли. Подобный подход приводил к некоторым кажущимся противоречиям в его критических оценках: Шелли непомерно высоко ставил произведения своего друга Хента и со всей строгостью обрушивался на приятеля и последователя его, ничуть не уступавшего Хенту в даровании, Бэрри Корнуолла. Это объясняется тем, что в Хейте он видел единомышленника, а в его поэмах — служение волновавшему их обоих общественному и нравственному идеалу. Поэтому он прощал несовершенства стиля и выполнения, хотя и замечал их. Бэрри Корнуолл — для него эпигон, не одушевляемый «общей идеей», и тем самым снисхождения не заслуживал.

7

Рассмотрение критических отзывов Шелли приводит к выводу о последовательности, глубине и сложности его литературной позиции, особенно очевидных, если изучать эстетические взгляды Шелли в связи с его художественными исканиями.

Так же, как Байрон, Шелли в завершающий период своей деятельности пробовал силы в великом разнообразии жанров и форм, включая пародию, трагедию, лирическую драму, поэму, элегию, любовную и политическую лирику, прозаические трактаты. Все это замечательное разнообразие подчинено единой цели — донести до читателя свое слово, силой поэтического воображения потрясти сердца, сделать их доступными добру и красоте, развеять, как ветер, к которому Шелли взывает в известной оде, мертвые листья дурных обычаев, зла и несправедливости. Как и для всех романтиков, слово для Шелли — орудие великих преобразований.

Не только «Ода к западному ветру» (Ode to the West Wind, 1819), в которой цель поэта выражена в великолепных символах, — вся политическая лирика, особенно лирика 1819 г., устремлена к тому, к чему Шелли всю жизнь тщетно рвался, — к установлению прямого контакта с публикой, чтобы побудить ее изменить существующую общественную жизнь. Понимание действительности, революционная смелость призывов к труженикам Англии выражена здесь с простотой, всем понятной. Большую часть этих стихов издатели не решились опубликовать, немногие из тех, что появились в печати, не обратили на себя внимания, и обращенное к народу крылатое слово поэта долетело до него только четверть века спустя., когда политические стихи Шелли стали песнями английских чартистов.

Такой же попыткой пробиться к широкой аудитории, найти ситуации, образы и страсти, ей понятные, была драма «Ченчи» (1819), героиня которой, по замыслу Шелли, является жертвой не только жестокости общества и церкви, но и собственной трагической вины. Осуждая Беатриче за ее мстительный порыв, поэт награждает ее покоряющим читателя чувством достоинства, нравственной силой, непокорностью унижению и стойкостью в страдании.

Наряду с этими произведениями, рассчитанными на понимание «читающей части миллионов», как выражался Байрон, Шелли продолжал создавать символические поэмы, предназначенные для сравнительно узкого круга ценителей. Наибольшее значение сам поэт — и потомки согласились с ним — придавал «Освобожденному Прометею» (1818–1819). Его признал даже Байрон, хотя он в целом недооценивал поэзию своего друга. Философская мысль слита здесь с социальной, поиски эстетического совершенства — с поисками этическими, прославление протеста против тирании — с хвалебным гимном тому, кто ценой нечеловеческих мучений на этот протест отваживается[74].

Замысел Шелли, в соответствии с его пониманием красоты, заключается в том, что пафос морального негодования и любви к ближнему движет подлинно нравственной личностью и толкает ее на восстание против уродливых общественных форм, обрекающих людей на душевные и физические страдания, пятнающих их души трусостью и низостью. Именно тут пересекаются философия, социология и учение о прекрасном, составляя абсолютное единство. Однако «Освобожденный Прометей» есть не только аллегория борьбы против деспотизма, но и мечта о такой ее форме, при которой борцы настолько высоки духом, что готовы взвалить на себя бремя мук человеческих и, простив обидчика, победить его силой своего нравственного превосходства. Из-за того, что