Шрифт:
Закладка:
К общеромантическому представлению о прекрасном Шелли добавил новые оттенки: прекрасно для пего то, что включает в себя борьбу с ее противоречиями, срывами и взлетами, борьбу за счастье человека, за то, чтобы он мог наслаждаться щедрой красотой природы и свободного чувства. Прекрасное как единство социального и природного, движения и покоя, страдания и радости, как символ противоположности реального и должного, стремления и осуществления — это одна из главных эстетических идей Шелли, воплотившихся во всех его поздних произведениях. В соответствии с романтическими принципами эстетики Шелли, утверждение высокого идеала есть одновременно и отрицание того, что его искажает и унижает.
Оригинальность и свежесть теоретического и художественного мышления Шелли, созданная в его поэзии утопия всеобщего духовного совершенства, основанного на стремлении личности к гармонии с природой и к социальной гармонии, поражали новизной даже на фоне всех тех перемен, которые вошли в литературу вместе с другими романтиками. Шелли сам понимал, что вступил в новую сферу искусства и искал принципиально новых поэтических средств. Эта новизна, полное пренебрежение принятыми нормами художественной речи были не меньше, быть может, чем непримиримое бунтарство Шелли, причиной разрыва между ним и аудиторией.
Пресловутая непонятность Шелли отчасти обусловлена сложностью идей, которые стоят за его видением мира, отчасти высотой и чистотой его внутренней жизни, заставлявших неспособных на такую высоту критиков упрекать его в оторванности от обычных человеческих переживаний и интересов. Отчасти «непонятность» растет из огромного напряжения, в котором творил поэт, не находя даже у самых близких людей полного отклика. Отчасти, наконец, она порождена мучившим Шелли сознанием неадекватности готовых, ходовых выразительных форм, страхом перед «стертыми» словами. Отсюда стремительная, нервная речь поэта, который, пытаясь выразить невыразимое[84], захлебывается образами, порой взаимно противоречивыми и сбивчивыми. Динамизм и диалектичность эстетических представлений Шелли отражены в динамике и диалектике его образов, среди которых преобладают метафоры, передающие явления в процессе изменения и несущие такую Эмоциональную и идейную нагрузку, что для перевода или даже объяснения их нередко нужны целые фразы.
Так же, как Моцарт писал свой «Реквием», не относя его к себе, так и Шелли посвятил свою элегию «Адонаис» другому поэту, еще одной жертве непонимания и травли. Но для читателей последующих поколений «Адонаис» — исповедь самого Шелли, потрясенного тем, как мало ему удалось осуществить свой замысел — открыть мир истины и красоты не потомкам, а современникам.
Глава VI
КИТС
(1795–1821)
Вместе с Байроном и Шелли Китс принадлежит к романтикам младшего поколения и разделяет их политический и религиозный радикализм. Еще в школьные годы он под влиянием своего учителя Кларка приобщился не только к художественным, но и социальным интересам. В течение шести лет литературного труда он развивался необыкновенно быстро, проявляя напряженное внимание как к теоретическим, так и практическим проблемам искусства.
1
Раннее творчество Китса несамостоятельно, следует за подражавшими Мильтону и Спенсеру поэтами второй половины XVIII в. Сентиментальное восхищение природой, одиночеством, трогательными стихами соединяется с призывами к свободе, к выполнению гражданского долга. Так, в сонете «Мир» (On Peace, 1814), Китс благославляет окончание многолетней войны и, по-видимому, размышляя о поверженном тиране, советует народам «дать закон» своим королям и не оставлять великих мира сего без контроля (Give thy Kings law, leave not uncurb’d the great).
О, преданности свободе, об отвращении к «низкому пурпуру двора», говорит и стихотворение «Надежда» (То Норе, 1815), и сонет «Написанный в день, когда мистер Ли Хент покинул тюрьму» (Written on the Day that Mr. Leigh Hunt Left Prison, 1815). Одаренный журналист, критик, эссеист и поэт, Хент отбыл двухлетнее тюремное заключение за свои дерзкие статьи. Китс познакомился с ним в конце 1815 г. и сразу подчинился его обаянию. Разделяя политические и литературные увлечения своего друга, вместе с ним возмущался угнетателями Англии и изучал поэтов эпохи Возрождения, итальянских и английских.
В «Послании к брату Джорджу» Китс обещает рассказать о павших за свободу. Он надеется, что, услышав набат его стихов, патриот обнажит меч или прочитает его громоподобные строки в сенате, тревожа сон властелинов[85]. В стихотворении, «написанном в годовщину реставрации Карла II», Китс взывает к своим соотечественникам: «Безумные британцы! Неужели вы все еще хотите провозглашать его память, ваш отвратительный, гнусный позор…»[86].
Общественное неравенство, права и привилегии аристократии и церкви вызывают его неизменное негодование. По поводу недостойного поведения епископа Линкольнского он пишет: «Великие мира сего вбили себе в голову, что они не могут компрометировать себя в глазах нижестоящих… Таков свет, и мы живем в непрерывной борьбе против душащей нас случайности (рождения. — Н. Д.). О, если бы найти спасение, независимое от утешений религии и красоты, найти средство от несправедливостей в земных пределах!» (KL, 59–60, 3.11.1817).
В переписке Китса, необыкновенно искренней и задушевной, подобные и более резкие высказывания встречаются до конца его жизни, но из стихов такие мысли после 1816 г. почти полностью исчезают. В это же время начинается разочарование молодого поэта в Хенте, который представляется ему поверхностным, несерьезным в политической и литературной критике. В течение 1817–1818 гг. он пытается выработать, в пределах тех же радикалистских взглядов, самостоятельное отношение к вещам и сосредоточить все силы на своем поэтическом призвании. Поддержку в этом стремлении он нашел у крупнейшего публициста тех лет, Вильяма Хэзлитта.
Критик литературы, живописи и театра, автор лирико-философских и психологических эссе, Хэзлитт был единственным из старшего поколения романтиков, сохранившим до самой смерти преданность идеям революции. Он писал, что деспотизм ненавистен ему, так как воплощает глубочайшую степень унижения и отчаяния, что важнейшим жизненным вопросом он считает вопрос о том, свободны люди или они рабы. В противоположность Вордсворту и Кольриджу он оправдывает так называемые «крайности» революции, поскольку они порождены жестокостью прежнего правительства.
Хэзлитт нападал на монархию и церковь, изобличал циничную позицию высших классов своей страны и угодливость официозной печати, но заявлял, что он «не политик и не принадлежит ни к какой партии». Несмотря на преследования, которым он подвергался в реакционных «толстых» журналах, он, борясь против них, никогда не искал союзников, всю жизнь сражался в одиночку и бесстрашно вступал в конфликт с самыми могущественными людьми Англии.
С тоской наблюдая окружающую его общественную жизнь, Хэзлитт видит только одну деятельность, вполне достойную человека — создание искусства. Он страстно любил живопись и театр, мечтал стать художником, много рисовал, но разочаровался в собственном таланте и сосредоточил все помыслы на литературном труде,
