когда Китс еще радостно предвкушал возможность «сделать счастливой свою страну», когда он верил, что владеющее им представление о вездесущности прекрасного поможет ему «добавить лепту» к красоте, уже созданной его предшественниками (KL, 163, 29.6.1818), когда его мироощущение еще было окрашено в светлые тона. Но к концу 1818 — началу 1819 г. (по-видимому, «Гиперион» был заброшен в январе-феврале) в настроении поэта все явственнее проступают тревожные и пессимистические нотки. Он не теряет критического интереса к общественным делам; в письмах к брату (сентябрь 1819 г.) он подробно рассказывает о судебных процессах радикалов, о демонстрациях в Лондоне, о разгроме собрания близ Манчестера, рассуждает об основных стадиях движения за свободу. Однако его вера в будущее, когда «человечество превратится в великую демократию лесных деревьев», поколеблена.

Китс пишет: «Как бы ни были велики волнения, вряд ли можно ожидать существенных перемен в правительстве, ибо такие же сильные движения и раньше потрясали нашу страну» (KL, 407, 17.9.1819). «Человек — это «бедное двуногое существо», подвластное тем же страданиям, что и звери лесные, и предназначенное для тех или других бедствий и испытаний… Самый интересный вопрос — это вопрос, насколько человечество может стать счастливее трудами редких Сократов… Но, по правде, я не верю в такого рода совершенствование — его не допустит природа мира, обитатели которого ему соответствуют» (KL, 335, 14.2.1819). Отвергая далее христианское учение о мире, как о долине слез, которая готовит к загробной жизни, Китс предпочитает назвать его «долиной, где делаются души», где в страдании человек обретает себя.

Этот пессимизм поэта, усугубленный горечью полного непризнания и унизительной бедностью, не мог стать основой для поэмы о замене благородных титанов богами, еще более совершенными, для поэмы о путях прогресса, пусть трудных и в некоторых аспектах трагических, но в целом благотворных. Вынудить себя писать о том, во что он — быть может, даже в процессе писания — перестал верить, Китс был не в состоянии. Он с отвращением всматривается в лицо современного ему светского и литературного мира, он жалуется на окружающую пошлость, на отсутствие у большинства его соотечественников самостоятельной мысли и чувства.

Эти впечатления появлялись и раньше, когда он с грустью говорил о бесчестности и трусости правительства, об» отсутствии людей, которые могли бы достойно вести с ним борьбу. Но в 1819 г. такие оценки становятся преобладающими. Даже дружественный ему кружок Хента, да и он сам, раздражает поэта: «..у него прекрасное становится мелким, а красивое отвратительным… в обществе я всегда очень страдаю… и живу в состоянии вечного напряжения, которое спадает только, когда я сочиняю» (KL, 252–253, 16.12.1818). Китс с презрением говорит о быстро сменяющихся художественных модах, о вульгарности посетителей литературных салонов. Их разговоры кажутся ему фальшивыми — в них нет стремления к знанию, по есть отвратительное стремление к эффектам. Общественное мнение, по словам Китса, подчинено торийским журналам, которые становятся тем могущественнее, чем более простирается перед ними толпа (KL, 303, 14.2.1819). Поэт с явным злорадством выписывает несколько страниц из послания Хэзлитта к Гиффорду — редактору реакционного «Quarterly Review», в котором тот объявляет своего противника «агентом правительства», «незримым звеном, которое соединяет литературу с полицией». Китс шутливо признается в антипатии к почти всем современным авторам — Хенту, Тому Муру, Бобу Саути, мистеру Роджерсу, «половине Вордсворта и всему Краббу», а исключение делает для одного Хэзлитта. Отрицательным в целом было его отношение к Шелли, Байрону, Скотту (последних он в цитированном выше письме называет королями, царство которых уже миновало) и к Кольриджу, отталкивавшему его своей метафизической страстью к абстракциям.

Любопытно, что все эти столь разные писатели отвергаются Китсом на одном, в сущности, основании: их творчество кажется ему лишенным подлинного воображения, а потому поверхностным, по терминологии Хэзлитта — «эгоистическим», чрезмерно рациональным. Особенно интересна в этом отношении оценка Байрона. В юности Китс восхищался автором «Чайльд-Гарольда» и посвятил ему довольно банальный, сладко-чувствительный сонет (То Byron, 1814). В позднейшие годы Байрон оказывается антиподом Шекспира и самого Китса, так как умеет будто бы описывать только то, что сам видит. Китс уничижительно упоминает о «Чайльд-Гарольде» и с негодованием швыряет об пол рассказ о кораблекрушении в «Дон-Жуане»: его возмутило глумление над страданием.

Как бы ни было несправедливо такое отношение к Байрону, оно исходит из более глубокого понимания действительности и литературы, чем некритическое восприятие Китса в ранние годы. Тогда он уловил только мечтательность, сентиментальность, меланхолию старшего поэта и сравнивал его с умирающим лебедем — можно себе представить, как бы это сравнение, да и весь сонет в целом, возмутили Байрона, ненавидевшего чувствительность и слезливость! В последние годы Китс не приемлет его, основываясь на продуманной и достаточно последовательной романтической концепции поэзии и воображения, которой Байрон не соответствовал: ведь он отстаивал искусство не скрытой, сублимированной, а открытой, воинствующей гражданственности, не сложно-метафорической, а прямо высказанной эмоциональности. Ни Байрон, презиравший сочинения Китса и делавший исключение только для «Гипериона», ни Китс, не понимавший истинного значения своего великого соперника, не могли видеть, что оба они, хотя и на разные лады, стремились выйти за пределы романтического субъективизма и искали пути к художественной объективности. Чтобы верно оценить друг друга, они должны были отвлечься от предубежденных, сиюминутных восприятий и увидеть себя и мнимого антагониста в перспективе — естественно, для них в ту пору закрытой.

4

1819 год был годом высших поэтических завоеваний Китса годом, когда была написана лучшая из его поэм «Канун святой Агнесы» (The Eve of St. Agnes), лучшие его сонеты, баллады и оды, когда он еще работал над начатый ранее первым вариантом «Гипериона» и создал, осенью того же 1819 г., второй вариант, также незавершенный. В конце этого года неизлечимая болезнь оборвала поэтическую деятельность Китса. Самые важные, мучительный вопросы так и остались нерешенными.

Поэт твердо знал, что должен следовать своему представлению о прекрасном, ибо только умение постичь пре; красную сердцевину явлений позволит понять их сущность. Тот, кто пишет о любви, не видя в ней ничего: кроме жалкой пародии, до которой низвели ее современные поэту люди, верен правдоподобию, но не правде. Китс потешается над влюбленными, охлаждающими вздохам! чай и меланхолично созерцающими собственные и чужие туалеты (A Company of Lovers, 1819).

Правдиво в подлинном смысле будет для Китса изображение любви беспредельной, самозабвенной, которая рождает обостренную мудрость и новое видение вселенной. Такая любовь воспета в сонете «Прекрасная звезда» (Brighl Star). Это и есть, с точки зрения Китса, «правда о любви» — так же, как поэма о святой Агнесе, несмотря на свою фантастичность.