и то же, ибо то, что чувствуется, ощущается, воображается прекрасным, при адекватном воплощении в интеллектуальную форму оказалось бы правильно воспринятой реальностью, тогда как истина, правильно выраженная через посредство чувства и воображения, превратилась бы в красоту»[96].

Для того чтобы раскрыть их подлинное единство, Китс считает себя вынужденным создать в поэзии особый мир, отвлеченный от конкретных форм современной ему жизни; в этом мире сосредоточены не только неиссякаемая щедрость природы, но и та красота естественной человечности, любви и радости, которую поэт тщетно искал в действительности. В свой воображаемый мир Китс переносит то, в чем он видел неискаженную буржуазной цивилизацией ценность материального бытия. Но его постоянно мучила невозможность соотнести свою жажду счастья, свободы и красоты с реальностью, полной страдания и борьбы. Такое соотнесение нужно ему было не для того, чтобы утвердить превосходство искусства над жизнью, а для того, чтобы принести людям духовное богатство, украденное у них жалкой повседневностью. Китс еще не научился находить прекрасное в безобразном как он к этому ни стремился. Его тяга к прекрасному как объекту изображения — лишь проявление резко критического отношения к современности. Так называемый эстетизм Китса служит примером того, как политическая оппозиция, не выражаясь языком политическим, выливается в эстетический протест.

Этот протест приводит Китса к построению поэтической системы, коренным образом противоречащей принятым эстетическим понятиям. Недаром Хэзлитт объясняет преследования, которым Китс подвергался со стороны Гиффорда, редактора торийского журнала «The Quarterly Review», именно тем, что с ним в литературу вошла новая поэтическая система, принципиально враждебная банальной «официозности» эстетики и поэзии гонителя Китса (HCW, XI, 118–123). Неприятие торийской Англии, близость к передовым общественным взглядам романтиков младшего поколения ведут Китса к созданию поэзии, впитывающей из жизни лучшее. В ней он чаял найти восполнение утраченной поэтичности.

Политическая, моральная, религиозная критика современности у Китса соединяется и сосредоточивается, как в фокусе, в ее эстетической критике. Тем самым поэт выдвигает как бы новый критерий правомерности общественного строя — эстетический критерий, который становится новым средством для контроля целесообразности строя и степени его соответствия требованиям личности. Если одобрение социальной системы с позиций эстетических, в частности ее поэтизация, представляет для нее политическую ценность, укрепляет и поднимает ее значение, то развенчание и принижение ее с тех же позиций наносит ей серьезный политический урон. Высказывая со страстной силой искренности и таланта отвращение к ней, Китс выполнял задачу бесспорной исторической важности. Но тем самым он дал повод к ошибочному мнению, будто его ничто, кроме «чисто» эстетических вопросов, не занимало.

Такое понимание Китса продержалось почти три четверти века — от 1840-х годов, когда его «открыли» в кружках Теннисона и прерафаэлитов, вплоть до исследований 1920-х годов. Тогда поняли, что разрыв Китса с его эпохой был мнимым, что, несмотря на почти полное отсутствие в его поэзии актуальной политической тематики, она насыщена живым общественным содержанием и тем же протестом, который, пусть по-иному, прозвучал в творчестве Байрона и Шелли.

ЗАКЛЮЧЕНИЕ

Изучение поэтов английского романтизма позволяет рас* смотреть глубинные связи между ними, проявляющиеся несмотря на серьезные различия и противоречия. У всех них интерес к проблемам, поставленным эпохой, принимает форму то настойчивых размышлений о многотрудных путях и судьбах человечества, то прозрений, по видимости оторванных от почвы реальности, но внутренне с ней связанных.

Диапазон художественных возможностей у романтиков необычайно велик, включая и драматическое изображение перипетий исторического развития, и вдохновленные фольклорными мотивами песни и баллады, и поэмы, использующие фантастические и мифологические образы для рассказа о становлении героя и его борьбе за духовную независимость.

Небывалого блеска достигла романтическая лирика. Опа имела особенно важные последствия для развития поэзии, так как раскрыла напряженную внутреннюю жизнь, порывы и стремления, самосознание и самопознание личности, ее гордый индивидуализм и жажду свободного выражения себя в сфере чувства, мысли, деятельности, творчества. Она увлекала не только великих поэтов, которым посвящена эта книга, но и других, менее значительных, сыгравших, однако, свою роль в общем движении; краткое рассмотрение их необходимо для понимания основных проблем романтизма.

Когда в истории литературы появляются две такие огромные фигуры, как Вордсворт и Кольридж, несходство их индивидуальностей, одинаково резко выраженных, иной раз заслоняет их существенную близость. Но когда рядом с ними выстраиваются их ученики, последователи и единомышленники, эта близость оказывается более явной. Расстояние между ними как бы заполняется; становится очевидным, насколько случайны или закономерны черты общности или различия.

Многолетним другом Кольриджа и Вордсворта, поэтом, которого историки литературы с основанием присоединяли к ним, был Роберт Саути (1774–1843). Его развитие подчеркивает характерность развития Кольриджа и Вордсворта: от увлечения революцией к разочарованию в ней, от пафоса всеобщего отрицания к приятию всего установленного. Он тоже еще в детские годы отличался непокорностью; его исключили из школы за статью в рукописном журнале против телесных наказаний. Как и они, он еще через много лет после того, как кончился героический, республиканский период его жизни, вспоминал: «Кроме тех, кто жил тогда, немногие могут представить себе, что такое память о Французской революции, что такое тот мир видений, который открылся ее свидетелям. Все старое, казалось, уходило, и не о чем ином не мечтали, кроме как о возрождении всего рода человеческого»[97].

Так же, как Вордсворт и Кольридж, Саути и после отречения от революции остается врагом буржуазного индустриализма и защитником бедняков. «Фабриканты, — пишет он, — равнодушны к чести и независимости Англии — лишь бы процветали их фабрики»[98]. Он негодует, когда видит, что детей из работных домов продают фабрикантам словно рабов[99], что нищета стала уделом низших классов, и призывает к эффективной борьбе против нее. Можно сказать, что какие-то угольки прежнего радикалистского пламени тлеют в его душе и в поздние годы.

Однако по сравнению с Вордсвортом и особенно Кольриджем, он гораздо лучше приспособился к существующим порядкам. В 1813 г. он был пожалован придворным званием поэта-лауреата и усердно писал оды, элегии и даже поэмы по случаю рождений, бракосочетаний и кончин царствующих особ. Его сотрудничество в «The Quarterly Review» приняло такие агрессивные формы, что шокировало даже дружественно настроенного к нему Вальтера Скотта, выразившего недовольство несгибаемым торизмом Саути и узостью его религиозных взглядов. Как и Скотт, он был энергичным противником избирательной реформы 1832 г. От всех социальных бедствий он видел только одно лечение — сильную власть, преданность монарху и церкви. Такой взгляд был неприемлем для Кольриджа и Вордсворта. Ни один из них не позволил себе; таких выпадов против радикалов, как Саути: он воевал с Байроном даже