Вот и Булгаков с ясным и дневным сознанием ввел в свой роман ночных персонажей, но слишком многим читателям стало мерещиться, будто Булгаков и сам из числа спиритов и визионеров…

«Он заслужил покой»

Хорошо ли кончается роман? Удачен ли, в конце концов, путь мастера?

Данте, посылая свое произведение правителю Вероны Кан Гранде делла Скала, поясняет, что комедия — это поэма, чье начало ужасно и печально, а конец прекрасен и радостен (Рай). Трагедия же — это произведение, которое начинается спокойно и приятно, а кончается печально и ужасно[290].

По этому критерию что есть «Мастер и Маргарита»? Перед нами комедия или трагедия?

О судьбе мастера сказано красиво: «Он не заслужил света, он заслужил покой» (гл. 29).

И несколькими поколениями советских интеллигентов эти слова переживались как символ их скудных эсхатологических надежд. «Счастливый финал»…[291]

Почему все так рады за мастера, завидуют его «синице в руке», совсем не задумываясь о его утрате — о «журавле в небе», о Свете?

Сатана по определению, вступая в договор, что-то дает, а что-то забирает. И вот советских читателей почему-то жутко интересует, что мастер получил («покой»), но им совсем неважно, чего же он лишился (Света).

В русской литературной классике свет и покой едины. Булгаков даже для эпиграфа письма ко Сталину избрал некрасовское стихотворение, в котором была строка: «Вдруг ангел света и покоя мне песню чудную запел»…[292] Булгаков же ставит эпиграфом к своему «Бегу» строки Жуковского:

Бессмертье — тихий, светлый брег;

Наш путь — к нему стремленье.

Покойся, кто свой кончил бег!

Свет и Покой (Мир) — это имена Христа и дары Христа. «Я свет миру» (Ин. 8:12). «Мир Мой даю вам» (Ин. 14:27). «Сие сказал Я вам, чтобы вы имели во Мне мир» (Ин. 16:33). Ангел (вестник, посланник) Христа — это, конечно, ангел Света и Покоя.

И в богословии, и в фольклоре покой, оторванный от света, — это темный покой, могильный мрак.

А хорошо ли мастеру быть в темном, бессветном покое? Чего лишился мастер, отказавшись от света? От чего отгородил его «покой», подаренный Воландом?

Сначала — об утрате. О Свете. О Небе.

Осенью 1933 года Булгаков записывает: «Встреча поэта с Воландом. Маргарита и Фауст. Черная месса. — Ты не поднимешься до высот. Не будешь слушать мессы. Но будешь слушать романтические — …Маргарита и козел. Вишни. Река. Мечтание. Стихи. История с губной помадой»[293].

В рукописи 1936 года это оформлено уже так: «Тебя заметили, и ты получишь то, что заслужил… Исчезнет мысль о Га-Ноцри и о прощенном игемоне. Это дело не твоего ума. Ты никогда не поднимешься выше, Ешуа не увидишь. Ты не покинешь свой приют… Он шел к дому, но уж не терзали сомнения, и угасал казнимый на Лысом Черепе, и бледнел и уходил навеки, навеки шестой прокуратор Понтийский Пилат. Конец»[294].

Тот, кто написал книгу вроде бы о Христе, ко Христу допущен не будет. Выше не поднимется. Ничего не будет видеть, помнить, а значит, сознавать.

Так выздоровел ли мастер в воландовском посмертном «покое»? Хорошо ль ему там с «потухшей памятью»? Радостен ли темный покой манкурта?

Не забудем, что о лишении мастера света пишет слепнущий Булгаков. Когда человек чего-то лишается, он начинает особо ценить нечто, ранее привычное и почти незаметное. Например — свет и зрение. Особенно трагично это для человека, который всецело живет в мире чтения — для писателя (как Булгакова, так и мастера)[295].

Завершение романа могло бы показаться оптимистическим: Пилат ушел с Иешуа, мастер получил покой… В полете с Воландом преображаются все: меняется Маргарита, меняется сам Воланд, становится красив Бегемот, из шута в рыцаря преображается Коровьев, меняет свои черты Азазелло.

Преображаются все — кроме мастера.

Мастер меняется лишь в одежде. Ни глаза, ни лицо, ни душа у него не меняются: «Маргарита хорошо видела, как изменился мастер. Волосы его белели теперь при луне и сзади собирались в косу, и она летела по ветру. Когда ветер отдувал плащ от ног мастера, Маргарита видела на ботфортах его то потухающие, то загорающиеся звездочки шпор. Подобно юноше-демону, мастер летел, не сводя глаз с луны, но улыбался ей, как будто знакомой хорошо и любимой, и что-то, по приобретенной в комнате № 118-й привычке, сам себе бормотал (курсив наш. — А. К.)» (гл. 32). Пациент остался пациентом…

А вот — последнее появление мастера в романе: «Женщина выводит к Ивану за руку пугливо озирающегося обросшего бородой человека.

— Так, стало быть, этим и кончилось?

— Этим и кончилось, мой ученик, — отвечает номер сто восемнадцатый, а женщина подходит к Ивану и говорит:

— Конечно, этим. Все кончилось и все кончается… И я вас поцелую в лоб, и все у вас будет так, как надо» (эпилог).

Так чем же «все кончилось»? Вот этим: «пугливо озираясь». Как можно в этом увидеть «знак воскресения героев и их восхождения к высшим сферам бытия»[296] — мне не понять.

Мастер, и так в ходе романа лишенный имени (точнее, донашивающий один из титулов Воланда), теперь становится просто номером… Ничего себе «покой»!

Ну а поскольку сон Понырева неизменно-ежегоден, то, выходит, и мастер никуда уйти не волен. Он вновь и вновь в весеннее полнолуние, «пугливо озираясь», тащится по лунному лучу в ненавистную ему Москву[297].

И вечной стала небритость мастера.

Бритость в романе — это знак довольства и успешности.

Мастер же небрит во сне Маргариты, при встрече с Воландом и в финальном сне профессора Понырева.

«Оборван он, не разберешь, во что он одет. Волосы всклокочены, небрит. Глаза больные, встревоженные. Манит ее рукой, зовет. Захлебываясь в неживом воздухе, Маргарита по кочкам побежала к нему и в это время проснулась» (гл. 19).

«…Непомерной красоты женщина выводит к Ивану за руку пугливо озирающегося обросшего бородой человека» (эпилог).

«Иванушкин гость, называющий себя мастером, был в своем больничном одеянии. Небритое лицо его дергалось гримасой, он сумасшедше-пугливо косился на огни свечей, а лунный поток кипел вокруг него.

Маргарита сразу узнала его, простонала, всплеснула руками и подбежала к нему. Она целовала его в лоб, в губы, прижималась к колючей щеке, и долго сдерживаемые слезы теперь бежали ручьями по ее лицу. Она произносила только одно слово, бессмысленно повторяя его: