до войны такой человек получал только среднюю зарплату в 504 рубля, то после возвращения с фронта в статусе «инвалида войны» ему полагалась средняя зарплата в 524 рубля плюс пенсия в 276 рублей. При увеличении заработной платы на 5 % их доход (оклад плюс пенсия) вырос на 63 %. Но, как нередко бывает, средний показатель предполагал большой разброс крайних величин. Фактически зарплата повысилась только у 39 %, еще 16 % имели тот же доход, а большинству – 45 % – приходилось довольствоваться меньшими деньгами, чем до войны[472].

Можно ли выявить какие-то закономерности в циркуляции инвалидов войны внутри советской социальной иерархии? Тяжелая инвалидность, если таковая заслуживала отнесения к I группе, как правило, ухудшала материальное благосостояние ветеранов-фронтовиков. Такие инвалиды особенно страдали в тех случаях, когда у них не было семейной или супружеской поддержки. В иных ситуациях их социальное положение в значительной степени зависело от доходов прочих членов семьи, поскольку их собственный финансовый вклад ограничивался лишь скромной пенсией. Инвалиды III группы обычно чувствовали себя немногим лучше, чем их товарищи, пострадавшие от более серьезных увечий, но склонность государственных органов причислять к этой категории как можно больше людей, накладывавшаяся на проблемы с поисками хорошей работы, влекла за собой очевидное следствие: в большинстве своем такие инвалиды в денежном плане ощущали себя более или менее сносно только в одном случае – располагая дополнительным доходом от частной (иногда незаконной) экономической деятельности. Инвалиды II группы, взятые в целом, находились в более выгодном материальном положении. Зачастую их увечья были близки к ранениям, которые характеризовали III группу, но тем или иным образом им удавалось закрепиться в более привилегированной группе. Они тоже порой имели какое-то экономическое занятие, причем над ними не довлели те угрозы, от которых страдали их более несчастные собратья из III группы: их не принуждали к официально регистрируемой занятости и не грозили сокращением пенсий. Кроме того, государственные усилия по переквалификации и переобучению кадров были сосредоточены на тех, кто пострадал наиболее тяжело: то есть на инвалидах I и II групп[473].

Из-за сложнейшего переплетения официальных и неофициальных экономических процессов нисходящая мобильность, предопределяемая усилиями официоза, отнюдь не обязательно влекла за собой реальное снижение качества жизни: в частности, некоторые ветераны сознательно выбирали неквалифицированный труд, поскольку именно он позволял им добывать продукты питания и другие дефицитные товары. По этой причине мясокомбинаты и маргариновые заводы оказывались весьма популярными местами для трудоустройства инвалидов войны[474]. В Ленинграде те 13 % работающих инвалидов-фронтовиков, которые занимались неквалифицированным трудом, подвизались главным образом в пищевой отрасли – на хлебозаводах, шоколадных фабриках или в столовых[475]. Подобные предпочтения, несмотря на неодобрение чиновников, фактически расширяли долю инвалидов войны, нашедших для себя место в советском обществе. Аналогичные процессы отражены и в анализе социального положения 4310 инвалидов войны, предпринятом в 1944 году управлением социального обеспечения Ивановской области. В ходе этой работы было установлено, что 20 % инвалидов тогда занимали менее квалифицированные должности, чем в довоенное время. Почти половина от этой доли поступала так из-за того, что, физически не имея возможности вернуться к довоенной профессии, не успела («пока», как оптимистично сказано в отчете) приобрести новую. По большей части эти люди были плохо образованы. Что касается второй половины, то ее представители просто не хотели работать по своим прежним специальностям, предпочитая им занятия, которые открывали доступ к продовольственным благам: работу в столовых, пекарнях, магазинах или отделах рабочего снабжения (ОРСах). Эта группа составила более 10 % выборки, что значительно сокращало долю нуждающихся в рассматриваемой социально уязвимой группе[476].

Инвалиды Отечественной войны оказались, таким образом, в двусмысленном положении. Они составляли безусловно привилегированную группу, утвержденную законодательством, причем даже после 1947–1948 годов, когда большинство общих ветеранских привилегий были упразднены. Их статус особенно выделялся на фоне других категорий граждан с ограниченными возможностями, включая и инвалидов других войн[477]. Более того, за подобной политикой стояло нечто большее, нежели просто пропаганда. Предусматриваемые ею мероприятия претворялись в жизнь и контролировались различными государственными органами, включая аппарат принуждения[478]. Иначе говоря, у инвалидов войны было больше шансов избежать той немыслимой волокиты, с которой в СССР сталкивался любой нуждавшийся в государственной поддержке. Такая помощь, наряду с сохраняющимся официальным признанием за ними особого статуса и его постоянным ритуальным подтверждением, убеждала инвалидов войны в том, что принесенные ими жертвы дают им право на специальное положение и особое обращение в послевоенном советском обществе. Однако этот особый статус вовсе не гарантировал получение реальных выгод. Потребность государства в тотальной трудовой вовлеченности населения, многочисленность статусной группы, небывалая степень разорения страны, необходимость сохранять мобилизационные установки в условиях «холодной войны», неразвитость советской системы всеобщего благосостояния и общая нехватка экономических ресурсов – все это в совокупности подрывало позитивные эффекты покровительственных законодательных мер, нацеленных на инвалидов-фронтовиков.

Таким образом, утверждение особого статуса инвалидов войны сопровождалось постоянными разочарованиями и посрамлениями надежд, что приводило к гневу, ожесточению и обиде. «Меня все же интересует, – писал один ветеран в 1959 году, – есть ли какие льготы для инвалидов войны, или партия и правительство забыли уже о нуждах тех, кто кровью отстоял независимость нашей Родины?». Другой фронтовик, рассуждая в том же ключе, писал, что он просто не понимает: «Существуют ли фактически правительственные решения о помощи, заботе и льготах для инвалидов войны и семей погибших или все это разговоры и отписки?». «Родина, – сетовал третий, – забывает о нас и не хочет знать, что мы влачим жалкое полуголодное нищенское существование»[479].

Базовое противоречие между символическим статусом и несбывшимися материальными ожиданиями сохранялось до тех пор, пока в 1960–1980-х годах социальная политика не сделалась более всеохватной. Однако даже после этого реально предоставляемые блага не дотягивали до официально обещанных привилегий. Общее повышение благосостояния населения и культивируемый с 1965 года барабанный культ «Великой Победы» оборачивались тем, что ожидания заметно опережали благосостояние[480]. Но хотя обида и разочарование, вызываемые перепадом между символическим статусом и реально предоставляемыми общественными благами, объединяли инвалидов войны, это психологическое единение не подкреплялось однотипностью социального положения. Покалеченные и нищие фронтовики, несомненно, были одной из самых заметных ветеранских групп, но они представляли лишь часть общей картины. Рядом с ними жили другие инвалиды войны: те, кто смог сделаться председателями колхозов, ударниками коммунистического труда или другими видными членами советского официоза. Наконец, третьи, не столь часто попадающие в поле общественного внимания, сумели обеспечить себе относительно хорошую или, по крайней мере, сносную жизнь, комбинируя доходы от официальной работы, регулярные пенсионные выплаты и нерегулярную помощь со стороны