дом разрушен, а местные власти либо не желают, либо не могут ему помочь. Зимой у них с женой не было ни дров, чтобы топить, ни хлеба, чтобы есть. Тогда ветеран решил петь на базаре, чтобы заработать на пропитание; это помогло супругам пережить зиму[438]. Но к попрошайничеству вела не только острая нужда. Свою роль играла и готовность многих граждан подавать милостыню тем, кто проливал кровь, защищая Родину – у этой российской практики своя собственная и давняя история[439].

Инвалиды Отечественной войны занимали видное место в субкультуре нищих, бродяг, мошенников, которые жили на вокзалах, путешествовали из города в город, собирали подаяния, воровали, занимались мелкой торговлей и докучали государственным учреждениям просьбами о помощи. Нередко они вели себя достаточно агрессивно, целыми группами осаждая высокие приемные, где создавали абсолютно ненормальную обстановку[440]. Когда в 1945 году московские власти попытались ограничить количество билетов на поезда, получаемых инвалидами-фронтовиками (а потом перепродаваемых ими на черном рынке), «большая группа покалеченных и увечных напала на окружной штаб милиции, который выписывал проездные документы. Пока ветераны занимались самостоятельным оформлением билетов, прибыл отряд МВД, вооруженный автоматами; солдаты произвели несколько очередей в воздух и арестовали уцелевших экс-героев»[441].

К 1990-м годам под впечатлением от подобных историй в коллективной памяти городской России распространилось убеждение в том, что Сталин приказывал вылавливать инвалидов войны и отправлять их в отдаленные районы страны. Предполагалось, что эта кампания против ветеранов началась «примерно через два года после завершения войны»[442]. Впрочем, другие источники ставят подобные воспоминания под сомнение. В июле 1947 года некто письменно пожаловался секретарю ЦК Андрею Жданову на то, что пассажиров пригородных поездов одолевают нищие, поющие псалмы и требующие за это мзду, причем среди них много инвалидов-фронтовиков. Глядя на эти сцены, автор письма опасался, что у иностранцев может сложиться впечатление, «будто наша страна – страна нищих». Реагируя на подобные обращения, секретариат ЦК партии обратился к Министерству внутренних дел с предложением «усилить борьбу с детской беспризорностью»[443]. Хотя в соответствующих документах инвалиды войны отдельно не упоминались, связанная с ними проблема никуда не делась даже через три года, особенно на окраинах крупных городов. Мишель Горди, русскоязычный корреспондент французской газеты «France Soir», сообщал из Советского Союза в 1950 году: «На нескольких крупных железнодорожных станциях, в залах ожидания, я видел толпы пассажиров, чья удручающая бедность бросалась в глаза. Меня поразило количество ветеранов-инвалидов, передвигавшихся в лучшем случае на костылях. Те же из них, кто потерял обе ноги выше колена, сидели на платформах на специальных самодельных тележках, которые нужно было приводить в движение собственными руками»[444]. Год спустя, в 1951 году, подобные сцены все еще казались властям настолько серьезной проблемой, что Совет министров и президиум Верховного Совета призвали к согласованной борьбе с теми, кто был назван «антиобщественными, паразитическими элементами». Милиции предписывалось задерживать подобных людей[445].

Исследователям не удалось ни подтвердить, ни опровергнуть широко распространявшийся в послевоенные времена слух о том, что государство якобы организовало специальную кампанию по выселению нищенствующих инвалидов войны из крупных центров в далекую глубинку. Хотя доступ к архивам остается неполным, а некоторые документы, возможно, были утрачены, недавние исследования убедительно свидетельствуют о том, что исчезновение из больших городов тех инвалидов войны, кто занимался попрошайничеством, стало побочным следствием указа 1951 года, направленного против «антиобщественных, паразитических элементов», а также последующей «энергичной кампании против попрошаек», развернутой в 1952–1954 годах. По-видимому, перечисленные мероприятия нельзя было считать акцией, направленной исключительно против инвалидов войны. Тем не менее в пользу упомянутой выше интерпретации говорит, в частности, тот факт, что знаменитая колония ветеранов-инвалидов в Валаамском монастыре на Ладожском озере начала свое существование именно в 1952 году, то есть сразу после старта кампании. Подобно бывшим военнопленным, на которых обрушилась безумная борьба с космополитизмом, ветераны-попрошайки и ветераны-спекулянты были «вычищены» еще более масштабной кампанией против «паразитов»[446].

Стратегии выживания, которые применяли инвалиды войны, отнюдь не исчерпывались спекуляцией и попрошайничеством. Можно было, скажем, получать пенсию в 220 рублей и умудряться не работать – продажа сигарет на рынке под это понятие не подпадала, – потому что местное отделение Государственного банка забыло запросить документ, подтверждающий ветеранское трудоустройство[447]. Зарабатывая на жизнь, можно было играть в азартные игры на базаре[448] или неофициально трудиться на пивзаводе, получая зарплату «натурой», а затем сбывая ее излишки[449]. Можно было присоединиться к преступной группировке, специализирующейся на краже зерна[450] или вооруженных ограблениях[451]. Наконец, кто-то мог даже пробовать себя в качестве фальшивомонетчика[452]. Из 160 инвалидов войны, привлеченных к уголовной ответственности в автономной Республике Башкирия в 1944 году, 23 были осуждены за спекуляцию, 77 – за кражу, 7 – за грабеж и 23 – за хулиганство[453]. В первые восемь месяцев того же года милиция Новосибирской области арестовала 160 инвалидов войны, из них 58 – за кражу, 17 – за угон скота, 12 – за грабеж, 2 – за разбой, сопряженный с убийством, 23 – за злостное хулиганство, 11 – за подделку документов и продовольственных карточек, 20 – за спекуляцию[454].

Не исключено, что в 1940-е годы незаконной деятельности инвалидов войны способствовало относительно мягкое отношение к ним со стороны государственных структур. Так, в директиве Народного комиссариата юстиции СССР и Генеральной прокуратуры СССР от 23 июля 1943 года подчеркивалась необходимость «особого подхода» к инвалидам войны, впервые совершившим «мелкие правонарушения». Местные суды не всегда следовали такой линии, что в октябре 1945 года обернулось жалобой союзного Народного комиссариата юстиции на то, что «суды не расследуют причины, заставляющие инвалидов [войны] совершать кражи, и не ставят вопрос перед соответствующими органами относительно их трудностей при устройстве на работу»[455]. Не все, однако, смотрели на вещи подобным образом. Например, председатель исполкома Моссовета Георгий Попов в начале декабря 1945 года сетовал: «Надо понять, что никакой скидки [рецидивистам, имеющим по две или три судимости] мы давать не могли, вне зависимости от их заслуг перед нашей страной»[456]. От местных судов ожидалось, что они разберутся, кто из подсудимых лишь оступился и нуждается в помощи, а кто решил «не возвращаться в советскую экономику и встать на преступный путь». Задача, безусловно, была непростой, учитывая, что инвалиды войны, как сообщал московский судья в 1945 году, составляли до половины обвиняемых по уголовным делам, которые в тот период рассматривались в народных судах[457]. Парадоксальным образом судейская снисходительность