class="p1">Согласно официальной статистике, за годы войны 3,8 миллиона военнослужащих были демобилизованы по медицинским показаниям, а 2,6 миллиона остались «инвалидами навсегда»[374]. Официальная статистика куда радужнее реальности, поскольку советские власти неохотно предоставляли статус инвалида покалеченным солдатам[375]. Те, кто переживал то, что сейчас назвали бы посттравматическим стрессовым расстройством (ПТСР), вообще не брались в расчет, если их страдания не выражались в каких-то явных физических симптомах[376]. В зависимости от степени увечий и трудоспособности официально выделялись три группы инвалидности. Инвалиды I группы отличались наиболее серьезными нарушениями здоровья и не могли работать «ни при каких обстоятельствах»; инвалиды II группы, также пострадавшие от тяжелых увечий – например, потерявшие две конечности или более, – имели возможность трудиться, если для них создавались особые условия; наконец, инвалиды III группы, потерявшие или повредившие одну конечность или орган, считались пригодными для работы на общих основаниях – хотя, возможно, и не по своим довоенным специальностям[377]. Уполномоченные государственные инстанции шли на присвоение инвалидности с неохотой; но если все-таки избежать этого не удавалось, то III группа представлялась самой предпочтительной. Одной из основных задач врачебно-трудовой экспертной комиссии (ВТЭК) в послевоенные годы стало зачисление максимально возможного числа инвалидов именно в III группу, поскольку шансы на их возвращение к трудовой деятельности в таком случае оказывались самыми высокими[378]. В результате доля инвалидов III группы среди бывших рядовых и сержантов составляла 68 % общего числа инвалидов войны, за ними следовала II группа, на которую приходился почти 31 %, и лишь менее 2 % были отнесены к I группе[379].

Из-за того, что инвалиды войны получали официальный статус, их послевоенная жизнь отражалась в архивных документах более полно, чем жизнь других ветеранов. Это, соответственно, позволяет уточнить и подтвердить некоторые умозаключения, сделанные в предыдущих главах[380]. Обратимся, например, к захватывающим перипетиям ветеранских сражений с бюрократией, описанным в главе 2. Потеря пенсионной книжки могла лишить инвалида государственных выплат на целых два года, особенно если здоровье не позволяло ему донимать своими просьбами и требованиями различные учреждения. На первых порах ВТЭК требовала обязательного ежегодного (или полугодичного) освидетельствования, призванного подтвердить инвалидность, причем даже от тех, кто потерял на фронте руку или ногу («как будто заново отрастет», – с горечью иронизировали ветераны). Это абсурдное правило было изменено лишь в 1948 году, когда некоторые неизлечимые увечья и болезни, включая слепоту, определенные ампутации и паралич двух или более конечностей, были изъяты из перечня увечий, подлежащих регулярной проверке[381]. В последующие десятилетия только инвалиды III группы должны были проходить эту процедуру каждые пять лет[382]. Если бы ВТЭК сразу начала работать в таком режиме, то это облегчило бы и без того незавидную участь очень и очень многих фронтовиков.

Врачебно-трудовая экспертная комиссия Молотова (ныне Пермь) занимала в центральной городской поликлинике угол коридора, отделенный деревянной перегородкой, за которой инвалиды раздевались, проходили осмотр и заполняли бумаги. У ВТЭК в Куйбышеве (ныне Самара), по крайней мере, имелась собственная одноместная палата в больнице, но там отсутствовала комната ожидания. Когда в 1950 году работу комиссии решило проверить вышестоящее начальство, перед дверью обнаружили 26 инвалидов, многие из которых стояли в очереди на костылях. В деревне дела обстояли еще хуже. Так, по имеющимся сообщениям, одна из подобных комиссий работала в неотапливаемом помещении при средней температуре 7–9 градусов. Очереди на прием были длинными: ждать приходилось от двух недель до двух месяцев[383]. Нередко возникали и иные проблемы, обусловленные институциональной отсталостью[384].

Учитывая относительное обилие архивных материалов, посвященных инвалидам-фронтовикам, именно с их проблем можно начать дискуссию об одном из главных результатов послевоенной реинтеграции, задавшем содержание второй части моей книги: а именно, о складывании своеобразной социальной иерархии среди бывших солдат. В этой стратификации были два аспекта, которые особенно легко анализировать применительно к этому случаю – я говорю об экономическом положении и социальном статусе. Если первое определяется неравным распределением товаров, услуг и прочих благ среди населения, то второе выступает результатом неравного приписывания общественных заслуг, зачастую закрепляемого в законе. В большинстве капиталистических стран экономическое расслоение имеет большее значение, а социальный статус обычно следует за богатством. Но в Советском Союзе это соотношение было обратным, поскольку значительная часть экономики находилась в руках государства. Да, теневая экономика могла привносить в социальную стратификацию такие элементы, которые не были связаны со статусом, но, как правило, материальное положение человека все-таки определялось тем, насколько его заслуги признаны официально[385].

В ситуации с инвалидами войны экономическое положение и социальный статус, накладываясь друг на друга, выстраивали иерархию нищеты, формируемую комплексным взаимодействием целого ряда факторов: довоенными социальными перепадами, гендерными особенностями, последствиями осуществляемого государством политического и экономического курса для индивидов и их семей. Законодательство о соцобеспечении задавало градацию поддержки, зависящую от классификации ветеранов по группам инвалидности, довоенного дохода и воинского звания. Доступ инвалида к товарам, услугам и – в конечном счете – сами шансы на лучшую жизнь зависели от того, в какой степени его или ее семья могла функционировать как экономическая единица. Способность убедить медицинскую комиссию в том, что человека надо отнести к группе, пользующейся бо́льшими льготами, или умение добиваться этих льгот от громоздкой бюрократической машины тоже играли важную роль наряду с чисто физическими аспектами инвалидности. Ведь в конце концов, даже независимо от вердикта докторов для повседневного существования было очень важно, остался ли ветеран слепым или зрячим, потерял ли он одну конечность или остался вовсе без рук и без ног.

Подобно всему ветеранскому сообществу и советскому социуму в целом, частью которых они являлись, инвалиды войны были весьма дифференцированной социальной группой. Однако, несмотря на расслоение, все они, будучи «инвалидами Отечественной войны», обладали одним и тем же статусом. Смысл этой категории выходил далеко за рамки материальных аспектов, касающихся ветеранского благосостояния. Инвалиды войны оставались единственной ветеранской группой, чье право на особое обращение признавалось, хотя бы теоретически, с окончания в 1948 году массовой демобилизации и далее. И это еще одна причина, побуждающая нас повнимательнее присмотреться к израненным солдатам после их возвращения домой: их пример отсылает к теме третьей и заключительной части моей книги, которая посвящена преобразованиям ветеранского сообщества как «нового социума». В этой истории инвалиды войны сыграли самую видную роль. Каждодневное подтверждение их особого статуса гораздо резче и острее, чем у их более здоровых товарищей, обнажало контраст между ожиданиями и действительностью, пропитанной фрустрацией и одиночеством. Так вызревала диалектика дискурса и опыта, ключевая для массовой психологии того «сообщества заслуживающих», которое