1947 году он вернулся в родную деревню – оказавшись, разумеется, безработным. Узнав вскоре о том, что один из его школьных приятелей приехал навестить свою мать, Дьяков решил увидеться с ним. В разговоре выяснилось, что товарищ занимает руководящую должность в местной газете и без проблем возьмет своего одноклассника в качестве журналиста. Как и в прошлый раз, с трудоустройством разрешился и жилищный вопрос: новой резиденцией нашего репатрианта в Раненбурге стал сарай во дворе редакционного здания. Счастье, впрочем, вновь длилось недолго, и вскоре Дьяков снова лишился работы по той же причине: беспартийность вместе со стигмой военнопленного побудили обком партии потребовать его увольнения «как социально ненадежного»[514].

Казалось, ничто не в состоянии избавить бывшего пленного от его горькой доли – ни довоенные друзья-покровители, ни даже поддержка чекистов. Местные партийные секретари, опасаясь новой чистки, не позволяли себе ни малейшего повода для обвинений в недостаточной бдительности. Примечательно, однако, то, что в обоих случаях руководство не увольняло Дьякова собственным решением (для этого не имелось юридических оснований, так как сам факт пребывания в плену не был чем-то противозаконным); его заставляли уходить «по собственному желанию», снабжая отличными рекомендациями.

В очередной раз оставшись без работы и жилья, Дьяков снова уехал из родного города, на этот раз в Москву. Он все еще не мог смириться со статусом гражданина второго сорта. Его манила давняя мечта отправиться в Заполярье. Собеседование с начальником отдела кадров Главного управления Северного морского пути («Главсевморпуть») прошло хорошо, но после двух недель ожидания чиновник признался: нанял бы его с удовольствием, «если бы не этот проклятый плен». Одновременно отказы пришли и из нескольких газет. В Москве 1948 года уже никто не хотел рисковать, нанимая бывших военнопленных. Дьяков вернулся в Раненбург, не зная, что делать[515].

В конце 1940 – начале 1950-х годов проблемы военнопленных, прошедших фильтрацию и вернувшихся «на гражданку», стали обостряться. Поначалу государство пыталось облегчить их интеграцию посредством правовых актов. Так, в августе 1945 года Оргбюро ЦК приняло специальное постановление, в котором указывало местным властям на то, что партия не настаивает на враждебном отношении к бывшим военнопленным. Репатриированные, говорилось в документе, «вновь обрели все права советских граждан и должны быть привлечены к активному участию в трудовой и общественно-политической жизни»[516]. А в октябре 1946 года в «Правде» вышла статья, в которой обобщались права и обязанности репатриантов. В ней подчеркивалось, что эти люди, обладая всей полнотой гражданских прав, должны активно включаться в трудовую и социально-политическую жизнь страны[517]. Насколько известно, публикация стала первым публичным признанием того факта, что ЦК в августе 1945-го решил сделать репатриированных граждан полноценными членами советского общества[518].

В период с 1944-го по 1948 год советское правительство приняло 67 постановлений, касающихся прав репатриируемых граждан, в том числе четырнадцать документов, касающихся установленных для них материальных и юридических льгот. Право инвалидов войны оставлять ту работу, которой они занимались в военные годы, ради того, чтобы вернуться домой, было распространено также и на инвалидов-военнопленных[519]. Некоторым национальным группам среди репатриированных позволили покинуть предприятия, к которым они были приписаны, и отправиться в родные места. В апреле и октябре 1946 года латышам, литовцам, эстонцам, азербайджанцам, грузинам и армянам разрешили вернуться в свои республики. 12 июня 1947 года это право на возвращение было распространено и на всех остальных граждан, ранее проживавших в союзных республиках. Эта норма, однако, не распространялась на немцев и лиц, сотрудничавших с нацистами[520]. Секретной директивой от 17 июля 1945 года репатриируемые граждане даже освобождались – до конца года – от таможенного досмотра при пересечении советской границы; теоретически такое право позволяло им привозить домой материальные ценности[521]. Эта директива продлевалась по меньшей мере дважды и все еще действовала 1 января 1947 года, охватывая тем самым значительную часть граждан, подлежавших репатриации[522]. По крайней мере, на бумаге это ставило их в равные условия с демобилизованными солдатами, возвращавшимися из Германии, которые в 1945 году тоже были освобождены от таможенного контроля[523]. 30 сентября 1946 года, в развитие той же нормотворческой логики, почти все привилегии демобилизованных были распространены и на бывших военнопленных[524]. Намерение государства интегрировать репатриантов также выразилось в выделении на эти цели крупных денежных сумм – сотен миллионов рублей, в среднем по 219 рублей на каждого репатрианта[525].

Однако с 1947 года атмосфера, складывающаяся вокруг репатриированных военнопленных, стала более суровой. Центр перестал посылать по командной цепочке сигналы о том, что интеграция репатриантов является одной из главных политических целей[526]. Уже в начале 1946 года органы госбезопасности, с трудом продиравшиеся сквозь бескрайние груды формуляров, заполненных во время фильтрации, начали вызывать репатриантов на вторичные допросы[527]. Враждебность на местах усугублялась страхом перед будущими чистками: никому не хотелось быть уличенным в нехватке бдительности. В результате многие репатрианты лишились работы, полученной ими в конце войны. Характерным примером того, как менялся политический климат, стала история некоего Лысова, который работал молотобойцем в кузнечном цехе машиностроительного завода в Тульской области. В октябре 1948 года его, как добросовестного работника, повысили до должности нормировщика, но уже в 1949 году он был уволен. Вместо объяснений его руководитель лишь накричал на кузнеца: «Сволочь, негодяй, мерзавец, выгоню! Не забывай, где ты есть и кто ты есть!»[528].

Короткую послевоенную передышку, за которой последовали новые неприятности, хорошо иллюстрирует и биография некоего Андреева. Этот человек, родившийся в 1915 году[529], до войны работал в партаппарате Чувашии. 10 ноября 1941 года он был призван в армию, где служил ответственным секретарем полкового партбюро. 14 августа 1942 года его полк вместе с другими армейскими частями попал в окружение в ходе немецкого наступления на Сталинград. После нескольких дней тяжелых боев полк рассеялся, а Андреев и пара его товарищей смогли затаиться в безопасном убежище. Через четыре месяца и четыре дня наступающие войска Красной армии вернули себе территорию, на которой скрывались беглецы. Последующие две недели Андреев воевал в рядах освободившего его подразделения. С 5 января по июнь 1943 года он прошел фильтрацию в лагере № 201 в Подольске и в Люберцах под Москвой. Его проверили, зачислили в резервную бригаду, а 1 августа 1943 года перевели в штурмовой батальон. 28 сентября 1943 года капитан Андреев был тяжело ранен[530]. С переломом костей и повреждением нервов левой руки офицера уволили в запас по состоянию здоровья; следующие несколько месяцев