вышками. Еще до вступления на его территорию военнопленные избили офицера, возглавлявшего конвой поезда, который всю дорогу издевался над ними и морил их голодом. Начальник лагеря был вынужден вмешаться, арестовав истекающего кровью лейтенанта[509].

Лагерная жизнь была суровой, но не убийственной. Дьяков и его товарищи получали обычные солдатские пайки, за исключением «фронтовых ста граммов». Днем заключенные работали в шахте, а по вечерам их допрашивала военная контрразведка, зловеще именуемая «Смерть шпионам» (СМЕРШ). Однако Дьяков характеризовал своего главного дознавателя положительно: это был, по его словам, дружелюбный, «культурный» человек, до войны работавший учителем литературы. Ему, похоже, Дьяков понравился, и эта симпатия была взаимной. Добрые отношения со «своим» чекистом оказались исключительно важными. Другой офицер, менее расположенный к Дьякову, хотел дать ему пять лет исправительно-трудовых лагерей, «чтобы не болтал лишнего» о том, что видел в Финляндии. Но симпатизирующий дознаватель смог отстоять Дьякова – его оправдали и освободили[510].

Можно сказать, что Дьякову повезло с фильтрацией: он подробно описывает тяжелый лагерный труд, но не упоминает ни об избиениях, ни о других серьезных унижениях. Другим повезло меньше – как, например, бывшему офицеру из совершенно просоветской семьи, который добровольно вернулся из Германии после войны. «Мы добрались до российской зоны, – вспоминал последний. – Через несколько минут после отбытия американских грузовиков, которые привезли нас туда, нам приказали построиться. Меня неприятно удивило большое количество вооруженных солдат, которые охраняли нас со всех сторон. Наконец появился офицер, который, не здороваясь, приказал нам сорвать с себя погоны – в выражениях, мало подходивших для ушей присутствующих женщин и детей. … Он несколько раз повторил, что мы предатели, намеренно перешедшие на сторону врага».

Это было лишь началом длинной череды унижений. Вместе с несколькими другими бывшими офицерами автора этих воспоминаний отвели в «невообразимо грязный пустой сарай». В течение двух дней они ничего не ели и вынуждены были просто ждать. «Потом двух наших товарищей вызвали и увели. Один из них вскоре вернулся, но отказался отвечать на наши расспросы; другой так и не появился. Поздней ночью вызвали меня. Следователь, … вместо того, чтобы приступить к допросу, начал осыпать меня обвинениями. Почему я позволил себя схватить? Почему я не сбежал? Почему я согласился работать на немцев? Почему я не занимался саботажем? Почему я, находясь в заключении, не убил ни одного немца? Почему я ничего не предпринял, чтобы ликвидировать кого-то из тех, кто присоединился к армии Власова? Я спросил его, когда и в какую армейскую часть меня направят. Он ухмыльнулся и сказал, что сначала мне придется искупить свою вину перед Родиной и избавиться от тлетворной идеологии. И тут мне уже не удалось сдержаться: меня, человека, который храбро сражался до последнего, который был дважды ранен и едва не лишился руки, который испытал все муки плена и подневольного труда, который отказался вступать во власовскую армию, который никогда в жизни не делал ничего постыдного, – обвинили в измене и лишили наград, честно завоеванных в бою? Было ли это правосудием? Я сказал, что пожалуюсь маршалу Жукову и потребую тщательного расследования. На это он ответил потоком площадной брани». К еще большему унижению бывших советских офицеров, их заставили переодеться в грязную и изодранную немецкую форму, «будто снятую с трупов», загнали в товарный поезд – по шестьдесят два человека в вагон – и отправили в Сибирь, куда-то за тридцать-сорок километров от Омска. По прибытии автор этих воспоминаний, знавший немецкий язык, был назначен переводчиком в лагерь для немецких военнопленных[511].

Дьяков избежал подневольного путешествия в Сибирь, но жесткие тиски государственного контроля пришлось ощутить и ему. Фильтрационный лагерь, через который он прошел, обслуживал угольную шахту; покинуть ее после освобождения было невозможно из-за особенностей трудового законодательства военного времени. «Те, кто прошел фильтрацию, не могли покинуть город, пока не получат специального разрешения. Они жили в обшарпанных и разрушенных общежитиях и в палатках, продолжая работать в шахтах, теперь уже в качестве бесплатной рабочей силы». Некоторые пытались приспособиться к ситуации и устраивали так, чтобы их жены приезжали и жили с ними – по крайней мере, до тех пор, пока не разрешат вернуться домой. Дьяков пытался избежать тяжелого шахтерского труда, поскольку реалистично понимал, что он сведет его в могилу. Его добрые отношения со следователем СМЕРШа позволили ему – за чаем и пирожными, поданными во время заключительного допроса (!) – договориться о своем освобождении для работы на поверхности. Оказавшись за пределами лагеря, Николай соглашался на любую неквалифицированную работу на местных стройках, а способность завязывать дружбу и обзаводиться связями позволяла ему выживать, опираясь на поддержку других людей. Все имущество Дьякова после фильтрации состояло из носимой одежды и одной смены нижнего белья. Чтобы белье не украли из палатки, в которой он жил, Дьяков отдал его на хранение своему другу, профессиональному строителю с той же стройки, располагавшему нормальным жильем[512].

Когда ему наконец удалось уволиться со стройки и начать переговоры об устройстве в местную газету, клеймо бывшего военнопленного впервые напомнило о себе: редактор посчитал рискованным нанимать его в качестве журналиста и вместо этого предложил работать корректором с более низкой зарплатой. В порыве возмущения Дьяков решился на смелый шаг. Он отправился в городское управление МГБ, чтобы спросить у местных чекистов, разрешается ли ему, как бывшему военнопленному, официально работать журналистом. «А почему бы и нет, если вас это устраивает? – вспоминает он ответ улыбающегося сотрудника госбезопасности. – Я вас знаю по вашим статьям в газете и по другим материалам». Дьяков изложил ему свою проблему, а офицер, позвонив в редакцию, сказал, что «его корректор» не представляет угрозы для безопасности государства. Похлопав Дьякова по спине, он отпустил ошеломленного мужчину восвояси. «Бог мой! Хорошие чекисты…» – подумал Дьяков. Этот крайний случай показывает, к чему иногда могло привести обращение в государственные органы, если повезет попасть на «хорошего» чиновника. Трудоустройство в газете улучшило его жилищное положение: теперь он мог переехать из палатки в комнату в коммуналке. Однако все, чего удалось достичь с таким трудом, рискуя и уповая на чудо, испарилось почти в одночасье: новый секретарь райкома партии вдруг захотел знать, почему в партийном органе работает беспартийный сотрудник – и в феврале 1947 года Дьякова уволили[513].

По мере того как едва наладившаяся жизнь в Абхазии рушилась на глазах, Дьяков посчитал логичным возвращение в родной дом, где семья и старые друзья обещали поддержать его. Сразу после фильтрации он написал письмо матери, которая не получала от него вестей уже много лет. В