только дочка меня беспокоит – в отличие от меня она чувствительная и хрупкая. Несмотря на это, я всё же прониклась к ней теплотой. Даже не знаю, когда это случилось, но иногда при виде её улыбки внутри меня оживает нечто необъяснимое – чувство, от которого мне хочется улыбаться и плакать одновременно. Мне не хочется её ни с кем делить. Не то чтобы я должна опасаться её отца – он давно умер, а вот родственники его живы. О её существовании им неизвестно, но стóит им увидеть её лишь раз – и всё – ведь она копия своего отца.

Мысль об открытке не покидает меня весь день, пока я после работы не расслабляюсь с бокалом красного вина и тартинкой. Я впервые куда-то вышла после рождения дочери. Три года я ограничивалась тем, что в полном одиночестве выпивала бутылку вина дома перед телевизором. И вот несколько дней назад единственная женщина-адвокат из нашего бюро предложила нам всем вместе в грядущую пятницу выйти на ужин в ресторан и отпраздновать её день рождения. Как обычно, я посчитала, что у меня присоединиться к компании не получится, однако в тот же день я обнаружила на пробковой доске в супермаркете объявление молоденькой девушки. Оторвав полоску бумаги с её номером, я позвонила ей, и теперь она сидит у меня в квартире, объедаясь чипсами, заливая в себя колу и роясь у меня в шкафу, – но мне всё равно. Наконец-то я провожу вечер вне дома.

Через некоторое время мы перемещаемся в бар, где яблоку негде упасть и грохочет музыка. Город такой же, как и прежде, – только мелодии отличаются от тех, что звучали четыре года назад, когда в моей жизни ещё существовали развлечения. Я выпила лишь два бокала вина и изо всех сил стараюсь поддержать разговор, но как только он переходит на профессиональные темы, мой мозг переключается на другое. Я ведь всего-навсего секретарша, так что понятия не имею, на какие такие судебные прецеденты они ссылаются, перемежая речь жаргонными словечками.

Подходит официант, и все заказывают себе ещё выпить. На этот раз я прошу джин с тоником. В этом заведении публика постарше – лет тридцать – сорок. Однако есть в толпе и совсем молоденькие девчонки, явно несовершеннолетние, которым непонятно какими правдами и неправдами удалось сюда проникнуть. Они липнут к мужчинам, годящимся им в отцы, а те лапают их и угощают напитками. Неужели и я когда-то была такой? Внезапно у меня в голове всплывает воспоминание: чьё-то учащённое дыхание и покрытое капельками пота лицо. Я отмахиваюсь от видения и делаю большой глоток джина.

В последние три года я стараюсь как можно меньше думать о прошлом. Ощущения у меня теперь совсем не те, что у той девчонки, которой я была когда-то. Она лишь вспышка, короткий «обратный кадр». Моя нынешняя жизнь – это нечто совершенно иное. Меня никто не знает… Только вот это письмо – неудобное напоминание, что я не невидимка. Кто-то меня нашёл. Кто-то знает, где я живу. Я отхлёбываю очередной внушительный глоток и морщусь – коктейль ужасно крепкий.

Для этой новой жизни я создала совершенно новую себя. Тем, кто любопытствует, я говорю, что мои родители живут за границей, – правда, не уточняю, по какой причине они там оказались. Зато я вру напропалую, мол, они оба врачи и работают в зоне боевых действий. Что ещё забавнее, я даже сочинила список стран, где они побывали, и внесла его в отдельный файл у себя в компьютере, чтобы потом не путаться. Чаще всего мне задают вопросы об отце моей дочери, так что отвечать мне на них теперь не представляет никакой трудности. По легенде, он разбился на мотоцикле, когда я была на восьмом месяце беременности. Я даже ясно представляю себе образ этого молодого отца: его звали Снорри, он был высок и смугл (совсем как наша дочь). Глаза у него были цвета шоколада, на подбородке ямочка, а авария произошла, когда мы только-только обручились. Теперь эта история кажется настолько правдоподобной, что я размышляю, не стóит ли мне её в дальнейшем рассказать и дочке. Но ей наверняка захочется увидеть его фото, познакомиться с родственниками с его стороны и ещё бог знает чего неосуществимого, так что, видимо, мне лучше помалкивать. Ну или сказать ей правду: нет, мол, у неё никакого отца. И что её отец даже не знал о её существовании и никогда не узнает.

С тех пор как мы переехали, я не столкнулась ни с одним человеком, который бы меня узнал, так что с каждым годом мне дышится всё легче. Я больше не ощупываю глазами каждый угол в поисках знакомых лиц, едва куда-то вхожу. Да и кто меня теперь узнает? Волосы у меня покрашены в тёмный цвет, и вообще я изменилась. Дело не только в причёске и в одежде: я немного поправилась, и прежнего загара нет – в основном потому, что я больше не летаю на море дважды в год, хотя бы ненадолго покидая этот жуткий климат. Но сейчас письмо висит надо мной дамокловым мечом, и я беспрестанно озираюсь по сторонам, всматриваясь в лица окружающих меня людей.

– Ещё?

– А? – Я поднимаю глаза и вижу официанта, который в очередной раз материализовался возле нас. Вновь опустив взгляд, я замечаю, что мой стакан пуст. Неужели я выпила коктейль так быстро? И сколько вообще прошло времени?

– Будешь ещё? – повторяет мой коллега.

– Да, спасибо, – отвечаю я. – Пожалуй, повторю такой же.

Официант кивает, уносит пустые стаканы и почти сразу возвращается с новой партией напитков. Я чуть ли не одним махом заливаю в себя джин-тоник. Напиваться я не собиралась, но чувствую, что уже перебрала и мне срочно надо сходить по-маленькому. Я поднимаюсь и жестом указываю в сторону туалета, но никто не обращает на это внимания – они все увлечены беседой о вещах, которые для меня просто тёмный лес.

Туалеты находятся на нижнем этаже, и перед женской кабинкой образовалась небольшая очередь. Пол у меня под ногами сотрясается, а музыка настолько оглушительная, что я не слышу своих собственных мыслей. Пока я стою в очереди, ко мне приближается какой-то мужик и начинает что-то говорить, но я не могу расслышать ни слова. Он ещё пьянее меня, волосы у него взлохмачены, а верхние пуговицы чёрной рубашки расстёгнуты. Я притягиваю его к себе и начинаю целовать. Когда очередь доходит до меня, я затаскиваю его с собой в кабинку, несмотря на протесты остальных