— Тети, я плохо себя чувствую.

— Ах, ты устал, вот и все. — Немного свежего воздуха придаст тебе сил. Она подошла к маленькому окну, открыла ставни и распахнула их. При лунном свете я разглядел ее более отчетливо.

Она была полностью обнажена.

Я сглотнул. В горле пересохло и першило. — Я закрыл это окно, чтобы не залетали мухи, сказал я.

— Мухи? — Она засмеялась. — Все мухи спят, глупый ты человек.

— Ты впустишь сейчас влажный ночной воздух. Я привык спать в городе у моря, а там всегда свежий целебный морской бриз. Воздух в Дельте душный и влажный, особенно ночью, когда с берегов рек и болот поднимаются удушливые испарения. Мне кажется из-за этого я чувствоваю себя таким вялым и не в духе?

Несмотря на мои возражения, Тети оставила ставни открытыми. Она отошла от окна и неумолимо придвинулась ближе.

Честно говоря, меня не совсем отпугнули ее ухаживания. Вид ее обнаженной фигуры при лунном свете действительно что-то пробудил во мне - если не совсем похоть, то, по крайней мере, трепет любопытства. Тети не была Венерой, по крайней мере, не такой, какой греки и римляне

любят изображать богиню любви, с тонкой талией и изящной грудью. Она больше напоминала те архаичные изображения, которые я видел в некоторых храмах во время своих путешествий, богинь плодородия, у которых были пышные бедра, грудь и ягодицы. Увидев Тети раздетой, никто не мог сказать, что она не была крепким образцом женственности. И если кому-то нравятся подобные вещи, в ней было многое, что могло понравиться.

Но то, что она собиралась сделать, было для меня просто невозможно. Для этого было две причины.

Первой причиной была Бетесда.

Как у актера в пьесе, у меня возникло желание прижать тонкое покрывало к подбородку и закричать: — «Нет, Тети! Я не могу этого сделать! Мое сердце принадлежит другому!»  — Хотя я и прикрывался простыней, я держал рот на замке. Каким бы степенным римлянином я ни был, все мои инстинкты протестовали против публичного заявления о своих чувствах к рабыне, даже если единственным присутствующим человеком, слышавшим это, была Тети.

Откуда взялся этот импульс - сохранять верность Бетесде?  Быть целомудренным вряд ли можно назвать римской добродетелью, по крайней мере, не для мужчины; хранить верность можно было бы, только в том случае, если женщина - твоя жена, но Бетесда таковой не была и, конечно же, никогда не могла ей стать. Я был мужчиной - свободнорожденным, неженатым гражданином Рима - так что же мешало мне предаться небольшому безобидному флирту с доступной женщиной, если я того пожелаю?

Моя проблема заключалась в другом: я не желал этого и не сделал бы этого, даже если бы Тети была похожа на Елену Троянскую. Действительно, чем красивее соблазнительница, тем больше я бы от нее шарахался. Таково было внутреннее состояние моего мужского достоинства. Какое бы волнение я ни испытывал при виде желанной женщины - я видел немало таких в Канопусе - оно сразу же превращалось в мысли о Бетесде, и эти мысли приносили мне не удовольствие, а боль.

Оставалась ли она мне верной мне за все время нашей разлуки? Даже если бы это было ее желание, не навязался ли ей какой-нибудь насильник? Неужели это сделали с ней несколько насильников? Оставила ли меня Бетесда? Неужели она забыла меня? Прилагала ли она какие-либо усилия, чтобы вернуться ко мне? Увижу ли я ее когда-нибудь снова? Была ли она вообще еще жива?

Одна мучительная мысль повлекла за собой другую, и все началось с вида привлекательной женщины. Так малейшая дрожь желания привела меня не к похоти, а к несчастью. Я больше не мог доставлять себе удовольствие. Мои естественные инстинкты извратились, и все из-за того, что поэты называют «любовью». Любовь сделала меня евнухом.

Я никак не мог объяснить все это Тети, когда она обнаженная стояла рядом и ухмылялась мне. Поэтому я просто ничего не сказал.

Была и вторая причина, по которой прихоть, которую желала получить Тети, никак не мог состояться. В любой момент меня могло сильно стошнить.

На моем лбу выступили новые капли пота. Вены на висках застучали, а в голове зажужжал миллион мух. Мои руки стали липкими. Живот скрутило судорогами. Моя грудь вздымалась. Горло перехватил спазм.

Когда волны тошноты захлестнули меня, я понял, что, должно быть, был отравлен. Может быть, Тети подсыпала мне в еду любовное зелье и перепутала дозу? Была ли она хладнокровной убийцей и воровкой, как Крокодил?

Скорее, подумал я, во всем виновата курица.

Никогда не ешь курицу с чужой кухни: так говорил мне мой отец. Казалось, что чем дольше я был вдали от него, тем меньше прислушивался к его мудрым советам и тем в большие неприятности попадал.

Я откинул льняную простыню. Увидев меня обнаженным и покрытым потом, Тети приняла этот жест за приглашение. Когда она попыталась забраться на кровать, я попытался проскользнуть мимо нее, и наши конечности переплелись. Любой бог, случайно взглянувший на нас сверху вниз, должно быть, от души посмеялся бы над такой гротескной пародией на акт любви, со всей этой бьющейся плотью и отчаянными стонами.

Наконец, я высвободился и подбежал к окну. Я высунул голову наружу как раз вовремя. Все мое тело вздымалось и сотрясалось в конвульсиях.

Прямо подо мной я услышал жалобный вопль. Это был Джет. Он отполз от окна на четвереньках. Когда он закончил, то посмотрел на меня с несчастным выражением лица. — Ты тоже? - спросил он. А затем, словно в насмешку надо мной, его тоже начало рвать.

Так вот почему он покинул свой пост у двери – рвотные позывы, должно быть, поразили его всего за несколько мгновений до того, как поразили меня.

Довольно долго нас обоих мучила тошнота. Джет оставался все там же, на четвереньках, пока я высовывался из окна. Постепенно позывы утихли, затем вернулись, затем снова стихли.

Вытирая рот, Джет заговорил слабым голосом: — От чего это, как ты думаешь...?