не имело никакого значения, ведь собеседник, к счастью, не мог ее понять полностью. Поэтому Прю требовалось просто выговориться без оглядки, поскольку во всем мире не существовало никого, кому бы она могла довериться. А незнакомый собеседник, мало или совсем не понимающий ее, служил идеальным доверенным лицом, лучше самого квалифицированного психотерапевта: она не желала выслушивать чьи-то оценки или приговоры. Совсем наоборот, Прю хотела, чтобы кто-то всего лишь выслушал до конца или стал свидетелем ее истории. Некто вроде Висенте, не задающий встречных вопросов, избегающий жестов сострадания, не проявляющий солидарности.

Висенте все же понял, что Прю говорит о посещении Чили, и, в частности, Сан-Педро-де-Атакамы, и что в этой поездке что-то, а может быть, абсолютно все, пошло не так. И что парень или девушка предали или бросили ее, и что история, которую он слушает, весьма печальная, хотя рассказчица пытается скрыть грусть. Висенте заметил, что Прю посмеивается над собой и что в ее тоне присутствует нечто вроде вызывающей восхищение стыдливости и одновременно – налет беспечности. Он осознал: если бы владел английским, то уловил бы разнообразие, оттенки фраз и нюансы десятка шуток, которыми Прю пыталась разбавить серьезность. И тут Висенте пришло на ум – если бы ему самому пришлось рассказывать грустную историю, он постарался бы изложить ее точно так же.

Когда прощание стало неизбежным, Висенте вдруг завел речь о своих поездках и об одиночестве, и о четырех путешествиях на самолетах, словом, обо всем на свете. Прю понимала его гораздо лучше, чем Висенте – ее. Его сбивчивый монолог вызывал улыбку, потому что стало очевидно: единственное, чего он хочет, это удержать ее. К тому же ей понравилась смесь красноречия с нервозностью; Висенте стал похож на телеведущего во время прямой трансляции, вынужденного вдруг импровизировать так, что получается гениально. Выходило так хорошо, что она тоже не желала «выключить телевизор» – меньше всего сейчас ей хотелось распрощаться. Когда слов стало не хватать, Прю пылко обняла его, стремясь удержать в своих объятиях. А он, почувствовав, что Прю вряд ли теперь сможет отвергнуть его, застенчиво поцеловал ее в шею. Она тотчас же решила, что ей не следует спать ни с Висенте, ни с кем-либо еще, но тут же подумала – я так плохо провела время, что заслуживаю секса с прекрасным незнакомцем, которого, вероятно, никогда больше не увижу. Правая рука Прю скользнула вниз по спине Висенте, а левая крепко взялась за его ширинку. Тогда-то он и осмелился произнести первую фразу на английском:

– Тебе хочется?

В последовавшем долгом поцелуе еще ощущался запах рвоты, но Висенте не обратил на это внимания.

– А ты действительно горяченькая, – приговаривал он на дерьмовом английском, облизывая бедра Прю. –  Ты очень пылкая девчонка, и я сейчас съем твою сладкую «киску».

Он проснулся в полдень, изумленный, взволнованный и встревоженный: ему захотелось вспомнить все. Почувствовал настоятельную потребность записать не только подробности свидания, но и, например, мелкие детали той комнаты в хостеле, которые даже не успел разглядеть минувшей ночью. Это вызвало у него какое-то странное, виноватое сердцебиение, потому что Висенте был уверен: именно поэты, а не прозаики должны запечатлевать абсолютно все детали каждого пережитого случая. Не для того чтобы воспроизводить личные переживания, крича о них в своих сочинениях, а для того, чтобы внедрять их в собственные ощущения, в свой взгляд на жизнь. Словом, проживать их. Висенте принялся жадно рассматривать символические изображения, украшавшие стены комнаты, – плакаты с портретами певцов Виолеты Парры и Виктора Хары, а также Сальвадора Альенде, Джо Васконселлоса, группы «Торрес-дель-Пайне», пейзажи острова Пасхи, Вальдивии, Сан-Педро-де-Атакамы и небольшое фото Барака Обамы. Присутствие последнего показалось необъяснимым, наверное, это был жест гостеприимства для американских постояльцев. Внимание привлекли фотографии изделий народных умельцев – образцов глиняной посуды из Кинчамали, ужасных лебедей из пальмовых веток и крошечных мексиканских сомбреро, настолько распространенных в Чили, что иностранец мог предположить, будто эти шляпы тоже традиционный продукт местных ремесленников.

Как все это воспринимает его знакомая янки? – размышлял Висенте, глядя на нее, лежащую на кровати и по пояс укрытую красным одеялом. Ему очень захотелось попросить номер ее телефона, но Прю крепко спала, размеренно посапывая, что выдавало, по мнению Висенте, полную беззащитность женщины. Его внимание привлекла почти выцветшая татуировка в верхней части ее спины, изображающая кораблик в виде головоломки-танграм[19], части которого были слегка разрознены. Напоследок Висенте погладил ее волосы, точнее, лишь коснулся светлых прядей, как парикмахер, обдумывающий модель стрижки. Он осторожно прикрыл дверь, спустился по лестнице к стойке регистрации, шевельнул бровями в знак приветствия могучего бородатого парня-хиппи, который хмуро взглянул на него в ответ, перебирая струны гитары, как начинающий музыкант.

Висенте вышел на безжалостное летнее солнце Сантьяго и решил вернуться домой, но получил сообщение от отца с приглашением отобедать вдвоем в половине второго в районе Провиденсия. Висенте представил себе морских улиток под майонезом или морских ежей, которых особенно любил, и решил согласиться, тем паче что для преодоления десяти кварталов потребуется больше часа. Однако ощущение счастья мешало ему шагать медленно, и он сделал вывод: вразвалку передвигаются только усталые или инвалиды. А он охвачен всепоглощающей радостью, безграничным счастьем, чувством, которое трудно выразить словами, но можно, пожалуй, попытаться изобразить на полотне, если кисть будет двигаться бесконечно. Висенте появился в ресторане слишком рано, попросил стакан воды из-под крана и, хотя успел проголодаться, не прикоснулся ни к ломтикам лепешки, ни к овощной пикантной смеси, которые ему принес заботливый официант. Увы, Висенте следовало быть предусмотрительным, ведь он без гроша, а отец может в последнюю минуту кинуть его, как случалось уже не раз.

Он достал свою записную книжку, чудом не потерянную в ночной суете, поздравил себя с этим отрадным фактом и собрался сочинить стихотворение – или, вернее, его начало, ибо, как полагал Висенте, стихи – это то, что начинается и лишь иногда заканчивается. И сразу же зафиксировал сохранившийся в памяти образ:

«верхний свет упал на шелушащуюся кожу»

Как вам этот верхний свет, он такой элегантный… А слово шелушащаяся: в последнее время все вокруг шелушится. Потому что у всего есть своя оболочка, даже у раковин, подумал он. И мигом написал неразборчивым почерком:

«даже у раковин есть оболочка»

После чего начал новую страничку, причем другим почерком, который, кажется, не был свойственен его поколению, рожденному в цифровую эпоху, но в некотором роде принадлежал ему, потому что печатные символы строго соответствовали искусной имитации компьютерных шрифтов Times New Roman или Garamond, или чему-то подобному:

даже оболочка

имеет оболочку,

даже маска

носит