Израиль

Он, бывший заключенным и изгоем,

он, обреченный на удел змеи —

хранительницы мерзостного клада,

он, Шейлоком оставшийся для всех,

он, преклоняющийся до земли,

чтоб вспоминать о прежних кущах Рая,

слепой старик, назначенный свалить

колонны храма,

лицо, приговоренное к личине,

он, все же ставший, всем наперекор,

Спинозою, Бал-Шемом, каббалистом,

Народом Книги,

устами, славящими из глубин

божественную справедливость неба,

дантист и адвокат,

беседовавший с Богом на вершине,

он, обреченный на удел отбросов

и мерзостей, судьбу еврея,

уничтожаемый огнем, камнями

и газом смертных камер,

отвоевавший трудное бессмертье

и сызнова бросающийся в бой

на беспощадный свет своей победы, —

прекрасный, словно лев в сиянье дня!

Июнь 1968 года

На золотистом закате

(или в пору покоя, чьим символом

мог бы стать золотистый закат)

человек расставляет тома

на привычные полки,

ощущая ткань, кожу, пергамент

и радость, которую дарят

соблюденье обычая

и водворенье порядка.

Два шотландца, Стивенсон с Лэнгом,

чудом возобновят

свой неспешный диспут, оборванный

морем и смертью,

а Рейеса не покоробит

соседство Марона.

(Ставить книги на место – не значит ли это

на свой тихий и скромный лад заниматься

историей литературы?)

Человек – незрячий

и знает, что не прочтет

разбираемых дивных книг,

и они не помогут ему написать

единственно нужную книгу, оправданье всей жизни,

но на закате (наверное, золотистом)

он улыбается непостижимой судьбе,

чувствуя редкое счастье —

круг старых милых вещей.

Хранитель книг

Вот они, рядом: сады, храмы и отражения храмов,

прямодушная музыка, прямодушные речи,

шестьдесят четыре гексаграммы,

обряды, единственная мудрость,

дарованная Небом человеку,

честь правителя, чья просветленность

воплощается в зеркале мира,

и поля приносят плоды,

а потоки чтят берега,

раненый единорог, возвращенный смертью к началу,

сокровенные вечные устои,

равновесие мира —

все это или память об этом – в книгах,

которые я стерегу, замурованный в башне.

Татары явились с севера

на длинногривых лошадках,

разгромили полки,

посланные Сыном Неба в наказание их бесчинства,

возвели пирамиды огня, раскроили глотки,

перерезали праведных и недостойных,

перерезали рабов на цепи, охранявших ворота,

осквернили и бросили женщин

и направились к югу,

невинны, как звери,

и беспощадны, как сабли.

На неверной заре

отец моего отца

сумел укрыть эти книги.

Вот они, в башне, где я похоронен,

вспоминают иное время,

древние и чужие.

Свет ко мне не доходит. Книжные полки

высоки, и моим годам не сравниться с ними.

Бесконечные пыль и сон обступают башню.

Так зачем лукавить с собою?

Я неграмотен, это правда,

но утешаюсь мыслью,

что воображенье и память неразличимы,

если ты пережил себя,

видя все, что было столицей

и снова стало пустыней.

Так почему не представить,

что однажды и я чудом проникну в мудрость

и умелой рукой выведу вещие знаки?

Мое имя – Цзян. Я – стерегущий книги,

быть может последние в мире,

ведь нам ничего не известно о Поднебесной

и Сыне Неба.

Вот они, рядом, на высоких полках,

недоступные и близкие книги,

сокровенные и ясные, как звезды.

Вот они, рядом, сады и храмы.

Гаучо

Кто бы сказал им, что их предки пришли сюда из-за моря, и рассказал, что такое море и его стихия.

Полукровки с кровью белого человека, они белого не ставили ни во что; полукровки с кровью краснокожих, этих они считали врагами.

Многие из них никогда не слышали слова «гаучо» или, слыша, воспринимали его как брань.

Они познали пути звезд, обычаи ветров и привычки птиц, предсказания облаков, плывущих с юга, и луны с ее короной.

Они – пастухи с далеких поместий, крепко сидящие на полуобъезженных лошадях, гуртовщики, наездники, умело обращающиеся с арканом и клеймом, вожаки бригад, участники полицейских разъездов, иногда одиночки, отверженные, скрывающиеся от правосудия, а иногда среди них мог объявиться и пайядор, негромко и неторопливо напевающий всю ночь, пока не займется заря.

Среди них и охотники на хищных зверей, с пончо, намотанным на левую руку, они готовы – правой – воткнуть нож в брюхо бросающейся на них пуме.

Разговор степенный и спокойный; мате и карты – так они проводят время.

В отличие от других крестьян, они способны и на иронию.

Они терпеливы, бедны и просты. Хлебосольный прием для них – праздник.

Иногда субботними вечерами на них могла нахлынуть пьяная драчливость.

Они умирали и убивали с наивным простодушием.

Они не были набожны, жили не без суеверия, суровая жизнь научила их верить в отвагу и удаль.

Люди из города придумали их особый язык и их незатейливые песни.

Они не были искателями приключений, но ради добычи были готовы на многое, даже на войну.

Из них никто не стал каудильо. Они были людьми Лопеса, Рамиреса, Артигаса, Кироги, Бустоса, Педро Кэмпбелла, Росаса, Уркисы и еще того Рикардо Лопеса Хордана, по приказу которого убили Уркису, людьми Пеньялосы и Саравиа.

Они умирали не за такую абстрактную штуку, как родина, они умирали за случайного хозяина, из ярости, привлекаемые опасностью.

Их прах затерян в дальних краях нашего континента, в новых республиках, о которых они никогда не узнали, на полях сражений, которые лишь потом стали знаменитыми.

Иларио Аскасуби видел, как они пели и как они сражались.

Они прожили свои судьбы словно сон, не зная, кем они были и чем они были.

Может, и с нами происходит то же самое.

Асеведо

Поля, где предки правили когда-то,

Дав этим землям родовое имя,

Поля, так и не ставшие моими,

Хоть в мыслях… Я клонюсь к поре заката,

Но не был на валящем с ног просторе

Отчизны и