зеркало.

Он пригладит волосы, поправит галстук (как и подобает молодому поэту, он всегда был немного франтом) и попытается вообразить, что другой, тот, кто смотрит из зеркала, совершает все эти действия, а он, как двойник, повторяет. И в нужный момент не дрогнет рука. Спокойно, непринужденно он поднесет к виску пистолет.

Так, я думаю, все и случилось.

Рикардо Гуиральдес

Мы помним с неизменной теплотою,

как был учтив он и любезен; он

был добротою щедро наделен,

со светлою, что ясный день, душою.

Мне помнятся и стать его, и сила,

и тонкие черты его лица,

свет славы, отблеск близкого конца,

рука, что стан гитары обхватила.

Я вижу, словно в светлом сновиденье

(ты – явь, я – этой яви отраженье),

что с нами ты на улице Кинтана

беседуешь. Ты, маг и мертвый, в поле

очнулся среди жеребят, на воле

резвящихся под солнцем утром рано.

Лабиринт

Спасти меня и Зевсу не под силу

из этих каменных тенет. Забыто,

кем прежде был. Остались только плиты

бессменных стен, маячащих постылой

моей судьбой, прямые коридоры,

ведущие по кругу, открывая

знакомую развилку, на которой

за столько лет расселась мостовая.

И снова различаю под ногою

зловещий след в пыли. И слышу снова,

как вечера, сойдясь в кольцо тугое,

рокочут ревом или эхом рева.

И чувствую: в потемках наготове

тот, чей удел, не зная милосердья, —

томить пустыней, добиваться крови

и наконец отведать моей смерти.

Мы ищем встречи. Ждать все безысходней,

и если бы конец – уже сегодня!

Лабиринт

Дверь не ищи. Спасения из плена

Не жди. Ты замурован в мирозданье,

И нет ни средоточия, ни грани,

Ни меры, ни предела той вселенной.

Не спрашивай, куда через препоны

Ведет, раздваиваясь на развилке,

Чтоб снова раздвоиться на развилке,

Твоя дорога. Судьбы непреклонны,

Как судьи. Не мечтай о нападенье

Полубыка-полумужчины, страхом

Наполнившего замкнутую мраком

Тюрьму камней в ее хитросплетенье.

Его здесь нет. Нет никого иного,

И даже зверя твоего ночного.

Одной из теней 1940 года

Британия, не опозорить твоей священной земли

Ни германскому кабану, ни итальянской гиене.

Остров Шекспира, твоя надежда – твои сыновья

И великие тени былого.

Из дальних заморских краев

Я их призываю, и вот они высятся надо мной

В своих железных венцах и высоких митрах,

С веслами, Библиями, мечами,

Якорями и луками.

Теснятся в глубокой ночи,

Незаменимой для чародейства и красноречья,

И я подхожу к самой хрупкой, почти прозрачной

И говорю ей: «Друг,

Завистливый материк снова готов оружьем

Подмять Британию,

Как в пору, пережитую и прославленную тобой.

Море, суша и небо кишат войсками.

Где твои сны, Де Куинси?

Пусть острову станут оградой

Сплетенья твоих кошмаров.

Пусть в лабиринтах времен

Без срока скитается злоба.

Пусть ночь отмеря́ет века, эпохи и пирамиды,

Пусть воинства лягут пылью и лица их станут пылью,

Пусть нас сегодня спасут немыслимые строенья,

Которые леденили тебя во мраке.

Брат мой по тьме, ненасытный любитель опия,

Прародитель ветвистых периодов – лабиринтов и башен,

Прародитель чеканных речений,

Слышишь, невидимый друг, слышишь ли ты меня

Через бездны

Морей и смерти?»

Предметы

И трость, и ключ, и язычок замка,

И веер карт, и шахматы, и ворох

Бессвязных комментариев, которых

При жизни не прочтут наверняка,

И том, и блеклый ирис на странице,

И незабвенный вечер за окном,

Что обречен, как прочие, забыться,

И зеркало, дразнящее огнем

Миражного рассвета… Сколько разных

Предметов, караулящих вокруг, —

Незрячих, молчаливых, безотказных

И словно что-то затаивших слуг!

Им нашу память пережить дано,

Не ведая, что нас уж нет давно.

Рубаи

Хочу рассеять все свои сомненья:

способен ли писать стихотворенья

персидские – и вспомнить время, в коем

мы, нынешние, только сновиденья?

Хочу я возвестить, что плоть людская

есть прах, огнь – пепел, а вода речная

есть образ наших жизней неизменный,

и медленно идем мы, поспешая.

Хочу сказать, что вечное строенье

легко разрушит ветра дуновенье,

и молнии свет бесконечно длится,

а все столетья – лишь одно мгновенье.

Хочу сказать, что соловей весною

всего лишь раз поет ночной порою,

и звезды с высоты своей небесной

не рассыпают злато над землею.

Хочу сказать: в твоей поэме страстной

луна над садом вешним столь прекрасна,

но эта же луна в аллеях сада

тебя найти надеется напрасно.

Ведь ты, в пруду садовом отраженный, —

один из многих образов, рожденный

луной вечерней в полумраке сонном,

на вечность поневоле обреченный.

О, пусть луна персидская в небесной

лазури явит нам свой лик чудесный.

Вчера – это сегодня. Ты – другие.

Ты – голос всех взывающих из бездны.

К Израилю

Израиль, скрыто тьмой: в каком потоке

моей старинной крови ты со мной

смог породниться. И в стране какой

скрестились наших прадедов дороги.

Не знаю. Но я знаю: ты – в священной

той книге, коя повествует нам,

как сотворен был мир, рожден Адам

и нес свой крест Христос окровавленный.

Да, в этой книге – ты. Она – зерцало

любого, кто склоняется над ней,

в ней – Божий лик; а для земных людей

начертано бед нынешних начало.

Израиль, Стену Плача сохранив,

да будешь ты в Господней