искусно скользили по струнам.

Умел он, глядя в глаза,

отразить самый хитрый выпад.

Счастли́в, кто его видел в схватке,

кому этот случай выпал!

Не так повезло другим,

чья память запечатлела

последний смертельный удар

и сталь, входящую в тело.

То лес, а то поединок,

лицом к лицу и спиной к спине.

Так он жил, убивая и прячась.

Так и прожил, как будто во сне.

Его полиции выдала

подружка. И в том беда,

что, раньше или позднее,

нас жизнь выдает всегда.

Хвала тьме

(1969)

Предисловие

Поначалу не помышляя об этом, я посвятил свою, уже достаточно длинную, жизнь словесности, преподаванию, досугу, неспешному и причудливому течению разговора, филологии (которой не знаю до сих пор), загадочной привязанности к Буэнос-Айресу и таинственно неопределенному глубокомыслию, которое, не без тщеславия, называют метафизикой. В моей жизни у меня были друзья, и что важно – их было немного. Думаю, у меня не было врагов, а если и были, я об этом так и не узнал. Правда в том, что никто нас так не ранит, не огорчает так, как это могут сделать те, кого мы любим. Теперь, когда мне уже семьдесят (помните слова Уитмена: «Вопрошая семидесятый свой год»?), я отдаю в печать свою пятую книгу стихов.

Карлос Фриас предложил, чтобы я в этом предисловии изложил свою эстетику. Но моя незначительность, да и мое желание – против этого. Нет у меня никакой эстетики. Время научило меня некоторым трюкам: избегать синонимов, они сулят лишь воображаемые отличия, а также избегать испанизмов, аргентинизмов, архаизмов и неологизмов; использовать слова обычные, а не поражающие воображение, вводить в повествование что-нибудь случайное (как этого хочет сейчас читатель), демонстрировать некоторую неопределенность, ведь если реальная действительность точна, определенна, то память – нет; излагать события (этому меня научили Киплинг и исландские саги), как будто ты в них не все до конца понимаешь; помнить, что предшествующие нормы не являются обязательными и что время потом их отменит. Такие уловки и приемы – это еще не эстетика. Помимо всего прочего, я в нее не верю. В целом она не более чем пустая абстракция и может меняться у каждого писателя, в каждом тексте; она не более чем случайный стимул или инструмент.

Итак, это моя пятая книга стихов. Резонно предположить, что она будет не лучше и не хуже других. К темам, которые уже предвидит мой привычный читатель, – зеркала, лабиринты и мечи – прибавятся еще две: старость и этика. Как известно, именно этика всегда привлекала внимание Роберта Льюиса Стивенсона, человека, который благодаря литературе стал мне другом. Внимание к этике – это одна из добродетелей, из-за которой я предпочитаю народы протестантской веры, а не нации веры католической. Мильтон в своей академии хотел учить детей физике, математике, астрономии и естественным наукам; доктор Джонсон в середине XVIII века отметил: «Благоразумие и справедливость – это привилегии и добродетели, которые существуют во все времена и повсюду; мы всегда моралисты и лишь иногда геометры».

На этих страницах сосуществуют, и думаю бесконфликтно, стихи и проза. Я мог бы привести и другие подобные, известные примеры – «Утешение философией» Боэция, рассказы Чосера, «Тысяча и одна ночь», – но скорее скажу, что различия между прозой и поэзией мне кажутся случайными и я хотел бы, чтобы эту книгу читали как сборник стихов. Сама по себе она не эстетический факт, а физический предмет среди прочих; эстетическим событием она может стать, только когда его создают или читают. Часто утверждают, что верлибр не что иное, как типографское подобие поэзии; думаю, это утверждение ошибочно. Помимо ритма, стихотворение в напечатанном виде как бы извещает читателя, что его ждут поэтические эмоции, а не информация и рассуждения. Я иногда страстно желал обрести широкое дыхание, как в псалмах[21] или в стихах Уолта Уитмена; но по прошествии лет не без грусти отмечаю, что мне удалось лишь использовать попеременно такие метры, как александрийский, одиннадцатисложник и семисложник.

Поэзия не менее загадочна, чем иные элементы вселенной. То или другое удачное стихотворение не повод для нашей гордости, потому что оно – Дар Случая или Дар Духа, а нам принадлежат ошибки и заблуждения. Я надеюсь, что читатель откроет для себя на этих страницах нечто достойное для своей памяти; в этом мире красота доступна всем.

Х. Л. Б.

Буэнос-Айрес, 24 июня 1969 г.

Ин. 1: 14

Пребудет тайною страница

Моих священных книг

и всех иных, что на устах невежд,

пока они в них видят

руку человека, не зеркало,

как бы сквозь дымку отражающее Дух.

Я Тот, Который Есть, и Был, и Буду,

без колебаний примиряюсь с языком,

способным передать все с запозданием на миг.

Играющий с ребенком близок

к разгадке сокровенной тайны;

я предпочел играть лишь с чадами Своими.

Пока я с ними был, я радостью был полон.

Я волею небес рожден,

но женщиною вскормлен.

Я жил как зачарованный, закован в тело

и с дремлющей душой.

Я вкус познал воспоминаний,

необъяснимо переменчивых монет.

Познал и ужас, и надежду —

грядущего два замутненных лика.

Познал бессонницу, и сон, и сны,

неведенье, и тяжесть плоти,

и лабиринты тесного ума,

и преданность людей,

и непонятную привязанность собак.

Меня любили, понимали, восхваляли, распяли на кресте.

И чашу выпил я до дна.

Открылись заново моим глазам

и ночь, и звезды.

И мир предстал передо мной песчаным, чистым, терпким, многоликим

и одаряющим то яблоком, то медом,

водою в пересохшем горле,

железом, проникающим в ладони,

то голосом, то шелестом шагов в траве,

то запахом дождя над Галилеей,

то гомоном пичуг.

И горечь я познал.

Эти страницы предназначены любому,

им не вобрать всего, что я хотел сказать,

им суждено быть только отраженьем.

Из вечности Моей скользит за знаком знак.

И пусть уже не тот, кто ныне, напишет новый стих.

Я завтра тигром среди тигров стану

и Мой