Когда родилась отчизна

майским весенним днем,

гаучо наши умели

сражаться только верхом.

И кто-то решил: среди негров

немало бойцов надежных,

вот так и сформировался

Полк Смуглых и Темнокожих.

В шестом полку беззаветном

каждый боец стоил двух,

о нем сказал Аскасуби:

«Храбрей, чем английский петух»,

Ах, сколько смуглых парней

было в атаке убито,

когда под командой Солера

они занимали Серрито.

Мартин Фьерро, убивший негра,

как будто их всех убил.

Еще об одном я слышал —

он жизнью за флаг заплатил.

Каждый вечер в районе Сур

старик темнокожий проходит,

печальных спокойных глаз

при встрече он не отводит.

На небо, в рай барабанов

и долгих сиест, ушли.

И время, то есть забвение,

их стерло с лица земли.

Милонга восточных людей

Милонгу свою портеньо

дарит восточным людям:

такие закаты и сейбы

мы здесь никогда не забудем.

Особый восточный вкус

нелегко описать, право слово:

всё так же там, как у нас,

но есть и привкус чужого.

Милонга поет об ушедшем,

что ныне далеко, не с нами:

усадьбы с высоким балконом

и патио с изразцами.

Рассветное солнце, всходя,

маяк на Холме сменяет,

песок и волну вдоль кромки

радостью наполняет.

Милонга усталых крестьян,

что в город пригнали скотину

и курят черный табак

в квартале Пасо-Молино.

На берегу Уругвая

я вспомнил про хитреца,

что переплыл эту реку,

держась за хвост жеребца.

Милонга первого танго,

которое танцевали

то ли в домах Хунина,

то ли в домах Йербаля.

Как узелки на лассо,

наша судьба сплетена,

конная наша история,

в ней слава, кровь и война.

Милонга безвестных гаучо,

которым страх был неведом

и на просторах пампы,

и на Кучилья-де-Аэдо.

Теперь и не вспомнит никто,

чьи копья в бою преломились

и кто из врагов был прав —

Артигас или Рамирес.

Чтобы сражаться по-братски,

сгодится хоть речка, хоть ранчо.

Об этом расскажет, кто встретил

последний закат на Каганче.

Плечом к плечу, сердце к сердцу

сражались в схватках былых.

Как нас они колотили,

как мы колотили их!

Милонга забытых бойцов,

умирающих тихо и глухо,

милонга вспоротой глотки

с разрезом от уха до уха.

Милонга коня-упрямца,

наездника-удальца

и серебра, что сверкает

на черных боках жеребца.

Милонга самой милонги

под раскидистой сенью омбу́,

милонга другого Эрнандеса,

защитника Пайсанду́.

Милонга, пусть время стирает

границы, ведь неспроста

у двух наших славных флагов

одни и те же цвета.

Милонга Альборноса

Есть Тот, кто исчислил дни,

часы для Него – как вешки,

и для Него не бывает

ни промедленья, ни спешки.

В широкополой шляпе

утром идет Альборнос,

песню из Энтре-Риос

мурлычет себе под нос.

Утром, тем самым утром

восемьсот девяностого года;

его в районе Ретиро

все знают как сумасброда,

счет потеряли победам

в любви и картах. В Ретиро

сержанты – чужие и местные —

боятся схватиться с задирой.

С ним многие ищут расплаты

за шрамы и ловкий картёж;

на перекрестке в Суре

его поджидает нож.

И не один – целых три;

день едва занимался,

накинулись с трех сторон,

и Альборнос защищался.

Железо вошло в его грудь —

он ничем беспокойства не выдал,

а потом Альборнос погиб

с таким же беспечным видом.

Он был бы рад, что в милонге

о нем сохранилось предание.

Забвенье и память – у времени

два имени, два названия.

Милонга Мануэля Флореса

Мануэль Флорес умрет —

нехитрый, в общем-то, номер,

уж так средь людей повелось:

живешь, живешь да и помер.

Но жизни сказать «прощай»

и больно, и неприятно:

она ведь такая своя,

так хороша и понятна.

Я на руки утром смотрю,

на вены свои – как впервые,

смотрю я и диву даюсь:

они мне будто чужие.

Четыре пули придут,

они помогут забыться.

Как Мерлин-мудрец сказал,

умереть означает родиться.

Эти глаза повидали

многое, право слово!

Кто знает, что в них отразится

после суда Христова.

Мануэль Флорес умрет —

нехитрый, в общем-то, номер,

так средь людей повелось:

живешь, живешь да и помер.

Милонга пересмешника

Сервандо Кардосо в округе

Пересмешником называют;

его не забыли и годы,

которые всё забывают.

Он был не из тех хитрецов,

что мудрят со стволом и курком;

ему по душе были танцы

со смертоносным клинком.

В шалманах ночных домогался

он ласк от красоток милых,

а просыпался в объятьях

уже нелюбимых, постылых.

Была у него и страсть:

забота об остром кинжале,

и как продолженьем руки

владел он полоской стали.

В тени виноградной беседки

тихим вечером лунным

руки, познавшие смерть,