Перед обедом жена унесла его извозюканные в грязи, давно не чищенные сапоги куда-то на задворки, чуть ли не на огород, чтобы вымыть их и высушить, а потом надраить ваксой, либо пусть Шайдуков сам штукатурит обувь кремом и натирает до зеркального сверка… Он любит, когда в сапоги можно смотреться. В прошлом аккуратный Шайдуков всегда так и поступал, драил сапоги до блеска – ну будто новобранец в армии… Но в армии на нем отделенный сидел верхом, заставлял наводить чистоту из-под палки, а здесь он действует добровольно.

– Быстрее! – прокричал Шайдуков, прилаживая к широкому поясу, вдетому в шлевки брюк, кобуру с пистолетом.

– Да они же сырые!

– Плевать!

– Вот сумасшедший!

Чертыхаясь – мокрая кожа на ногу не лезла, сопротивлялась, – он кое-как натянул на себя сапоги, брызнул во все стороны мокретью. Носки в сапогах мигом пропитались влагой, под ступнями противно захлюпала сырость.

Он вынесся на задворки, где под навесом стояла штатная техника, положенная всякому сельскому милиционеру – двухцилиндровый мотоцикл с прицепной люлькой, вывернул руль и задом выкатил технику из-под непромокаемой толевой крыши.

– Когда вернешься? – выскочила на крыльцо жена. Риторический вопрос, который всегда вызывал в нем раздражение – ну чего без толку спрашивать? Ведь он на своей непредсказуемо-сумасшедшей работе не принадлежит себе, работа его не имеет ни временных норм – это только нормальные люди корпят от и до, а потом идут домой, ни тех законов, по которым живут обычные люди, мещане, как их называют, а милиционер даже ночью в постели во сне или в обнимку с бабой – милиционер, он обязан думать о преступниках, всесоюзном розыске, отпечатках пальцев и уголовной картотеке, которую каждый участковый создает для самого себя, поскольку в вверенной ему территории обязательно надо знать, кто в какую сопелку сопит и какую кашу ест по утрам, – поэтому Шайдуков не ответил на глупый вопрос.

Всем телом он навалился на торчащую прямым сучком железную педаль завода и с маху запустил мотор мотоцикла.

Через минуту он уже трясся по пыльному сельскому проселку, стараясь выжать из мотоцикла побольше скоростенки, но скорость выжимать было нельзя – на ухабистой, в рытвинах и канавах дороге, разбитой колхозными тракторами, разрытой свиньями, испоганенной и разбитой, легко можно было перевернуться.

Как же он раньше не догадался, не высчитал, что Сметанин выйдет к железной дороге около Поганца, маленькой станции, находящейся на границе двух областей, – вот олух царя небесного!

Дорога вытряхивала из него всю начинку, выворачивала – только что съеденная окрошка чуть ли не из ноздрей выливалась, сердце, один раз оборвавшись, сидело теперь в глотке, тело болело, крестец был отбит о жесткое седло (сегодня оно было очень жестким, вчера таким не было), треск мотора застревал в ушах, проникал в мозг, дробил, превращая его в лапшу, губы от прикусов тоже болели.

Из-под колес с заполошным квохтаньем вылетали местные, не знакомые с правилами уличного движения куры, с визгом уносились в сторону поросята, вся живность, попадавшаяся Шайдукову по дороге, испытывала нервное потрясение: коровы после этого обязательно перестанут доиться, куры нестись, быки исполнять свои бойцовские и мужские обязанности, а индюки, собравшись в толпу, заявят о своей эмиграции на Дальний Восток. Там они образуют тихую показательную колонию, которую не станут тревожить ни люди, ни лесные звери, ни железные машины.

Главное для Шайдукова было попасть на станцию Поганец засветло, в темноте уже будет поздно, только засветло, хоть кровь из носу, – иначе Сметанин уйдет.

И как он раньше не дотумкал до очередного хода Сметанина, как же раньше не распознал его следующее движение!

В глаз на лету вкатилась какая-то мошка, высекла слезу, забила пространство туманом, но останавливаться было нельзя, всякая остановка сейчас страшила Шайдукова больше, чем пуля, выплюнутая стволом сметанинского карабина.

Он прибыл в Поганец в то самое время, которое называют «между волком и собакой», когда серый шевелящийся воздух густеет, делается вязким, в домах зажигаются огни, мир обретает трехмерность, до этого он просто был безмерным, – и в нем находится место и всякому человеку, и уютному застолью, и вечернему чаю, и очередной безликой передаче, демонстрируемой по телевизору.

Увидев медленно уплывающий в густеющее серое пространство красный фонарь, прикрепленный к хвостовому вагону товарняка, Шайдуков охнул, поразился схожести этого огня с огнем дрезины, когда они с молчуном Раковым везли мертвого Гагарова в больницу, еще на что-то надеясь, – что-то потянуло его к этому товарняку, что-то в вагонах его было… Шайдуков дал газ, устремляясь вслед за поездом.

Дорога шла параллельно железнодорожному полотну, это Шайдуков тоже брал в расчет, но долго идти так она не будет, проселок свернет вправо, чугунная колея влево, до этой вилки надо успеть прощупать весь состав, все вагоны.

Эх, притормозил бы машинист хотя бы немного, но нет, у него своя задача, график, план, скорость на каждом участке рассчитана специалистами, да и не видит машинист запыленного грязного милиционера, скачущего на своем железном коне, как индеец на мустанге, Шайдуков поддал газу, под колеса попала коряга, присыпанная пылью, тяжелый мотоцикл раскрошил ее, взбил вонючее пушистое облако, и в следующий миг участковый почувствовал, что мотоцикл взметнулся в воздух, люлька приподнялась одним боком, задрала вверх колесо – пустая она была много легче веса человека и уж тем более самого мотоцикла, Шайдуков подался вправо, наваливаясь на люльку, подумал, что милиционеров давно надо приравнять к циркачам и за вредность работы выдавать молоко.

Когда мотоцикл приземлился, Шайдуков почувствовал, что все кости у него нехорошо хрустнули, – причем удар пришелся на каждую косточку в отдельности, тело словно бы пробило электричеством. Шайдуков в очередной раз раскровянил себе нижнюю губу и прикусил язык.

В краткие опасные миги следующего прыжка, уже на лету, он достиг последнего кондукторского вагона, груженного бурым углем Кузбасса, заглянул в тамбур, увидел там старичка в железнодорожной фуражке, похожего на печеный гриб; старичок сидел на перевернутом продуктовом ящике, вольно вытянув ноги и закрыв глаза – похоже, он спал. Кондуктора товарняков могут спать в любых условиях, где угодно, даже в домне, это Шайдуков знал… Больше в открытом, продуваемом всеми ветрами тамбуре никого не было. Участковый выругался, отплюнулся в сторону кровью и погнал мотоцикл дальше.

Следующий вагон с кондукторской будкой был наливной –