Я помню чудной сон, что привиделся мне той ночью, до мельчайших деталей. Всё началось и закончилось в воздухе. Я стою на дирижабле, золотимый багровым светом вечерней зари, овеваемый какой-то зимней прохладой. Мне нехолодно, но одет я по-осеннему. Казалось, что высота, на которой я нахожусь, невозможна для такого аэростата. Очень высоко – я мог проходить от одной части поверхности судна к другой без опасения для жизни (более того, мне подвластны законы гравитации, я могу буквально парить в воздухе по собственному желанию, точно какое-то эфирное существо). Внизу виднеется как будто бы на земле пелена облаков, окрашенных под стать закату. Я на секунду вдыхаю воздуха, – на удивление, дышится легко; в один момент даже думается, что легче, чем где-либо еще. После этого я прыгаю. Мои ноги твердо приземляются по центру надувного корпуса дирижабля. В воздухе меня неожиданно сковывает невыразимое ощущение пустоты, одиночества в пространстве, словно в космосе. На высоте, которую не могут осилить даже сильнейшие из птиц, сердце мое ликует при виде ранее недоступного великолепия небес. Я прыгаю еще и возвращаюсь на то же место – снова пустота настигает меня всего, внутри всё точно сковано капканом. Бессмертная красота, граничащая с вечным уединением души. Выше – еще грустнее, ниже – гибель. «И что же я тут делаю?» – думается мне. И вдруг по всему телу пробегает леденящий холод – трепет, что в последний раз я испытывал только рядом с одним человеком…

Я оборачиваюсь – и на фоне прелестнейшего, но бессмысленного пейзажа рдеющего неба стоит, мило улыбаясь, Мирай. Ее глаза смотрят с ранее мной неведомой теплотой, точно на первую юношескую любовь. Она настолько очаровательна, что сначала мне даже кажется, будто сам закат явил передо мной свой лик.

Нам даже не приходится что-либо говорить. Между нами будто бы прямая линия – любые мысли доходят в мгновение ока. И эта волшебная телепатия, на радость, совсем не подводила (не припомню, чтобы мой сигнал хоть раз не приняли или чтобы я не принял – ее).

Мирай предлагает станцевать. Да, танец. Она, по всей видимости, обладает теми же нечеловеческими способностями, что и я, так что мы спокойно можем исполнить какой-нибудь фантасмагорический вальс. Вмиг эта пигалица вспархивает на несколько футов, застывает в воздухе и – будто бы дотоле я не чувствовал ее такой воздушной – тотчас же протягивает мне руку, расплывшись в улыбке, от которой не устоял бы ни один прекраснейший эндимион[29]. И стоило ей только это сделать, как вся атмосфера неизбывной тоски и бесконечной пустоты вокруг разбилась в одночасье. Я поражаюсь на секунду, протягиваю ей в ответ руку, как к Богу – Адам, и собираюсь станцевать с ней под ласковый аккомпанемент величественной просторной высоты – под музыку, неуловимую ухом, но четко ощутимую на метафизическом уровне; проще говоря – музыку высших сфер.

Я взвиваюсь в синеву неба, присоединяясь к своей возлюбленной, и сразу же становлюсь свидетелем бесконечного торжества красоты, которое вряд ли может даже присниться или прийти под сильнейшими галлюциногенами: солнце стремительно затухает, а наши лица переливаются красным оттенком; вверху – чистейшее синее небо, лазурный атлас, готовый с минуты на минуту обратиться в глубокую космическую тьму, пылью рассыпав на своде рой блистательных звезд, и я уверен, что они смогут восхитительно воспеть своим ярчайшим сиянием всё великолепие момента слияния в танцевальном вихре наших с Мирай сердец. Очень низко под нами, точно волны в море, пенятся облака, не давая и шанса взглянуть на то, что происходит еще ниже. А может, и не происходит там ничего? Вдруг под облаками – пустота? Ну и пусть! Сейчас никому до этого нет дела. Особенно мне и Мирай.

Во мне словно ропщут голоса столетий, неизъяснимая сила тут же охватывает меня – я чувствую себя всемогущим. И от нежной пигалицы напротив исходит такая же сила. Всё стало ясно: весь этот мир в данный момент принадлежит полностью нам. И тут я слышу: «Танцуй, как Терпсихора, наполни каждое движение душой, в безграничный полет улетай!» Эти слова – мои. И вот мы начинаем наш воистину головокружительный воздушный вальс.

Ее глаза мерцают, подернутые влагой, с розоватым оттенком, и настолько они выглядят счастливыми, настолько сияют, что моего воображения совсем не хватает представить себе, что же за блаженные видения таятся за ними. Мой взор ни на мгновение не отцепляется от ее, думаю, он полностью отражает всё, что видит перед собой. Мы неутомимо кружимся в воздухе – и голова не кружится. Сплошное веселье и ни с чем не сравнимая радость любви. Эти захватывающие движения в воздухе продолжаются около трех минут, после чего мы приземляемся на дирижабль и продолжаем свой танец уже там. Рок-н-ролл, джаз, блюз, вальс – я даже не знаю, как можно охарактеризовать наше кружение. Оно совмещает в себе все зажигательные стили, но моментами успокаивается и начинает играть превосходная медленная композиция: во время переходов мы аккуратно рассекаем воздух, сохраняя прежнюю скорость. Это, правда, сложно описать, и я уже совсем не говорю о чувствах! Непередаваемое бурление во мне заставляет разум находиться одновременно в двух состояниях: мечтательном и приземленном. Я желаю, пока Мирай описывает фигуры, быть рядом с ней каждую секунду, думать о ней, наслаждаться ею и подслащивать ее пируэты своими. Таков наш танец. И длится он всего несколько минут – но для нас это целая вечность. Вечность торжествующей красоты и движения жизни. Последнее, что я вижу, прежде чем пробудиться, – ее счастливая, полная удовлетворения улыбка на горящем фоне небес. А после – потолок своей спальни.

– Мирай, я люблю тебя… – прозвучало вдруг в могильной тишине комнаты. За окном уже вовсю кипел рассвет[30].

Глава седьмая

Встреча

«Уже не спишь, Хэмфри?» – донесся голос из ниоткуда.

– Снова ты… – Я озлобился. В комнате было пусто, но никого и не должно было быть. Такая связь между нами уже случалась.

«Это я, верно, – спокойно, даже с какой-то хитрой усмешкой ответило нечто. – Ты уже два дня провел в новой обстановке. Что скажешь?»

– Урод ты, вот что я скажу! – Я присел на постели, и лучи восходящего солнца обожгли мое лицо. – Обманщик, двуличная тварь!

«Кричи сколько хочешь, меня это сильнее забавляет. Но, как я успел поглядеть, ты и не особо-то жалуешься. Намерился вернуть себе прежнюю жизнь! Какая прелесть. Я буду всегда смотреть за тобой, знай это. И если у тебя получится принести мне то удовольствие, которого мы, бесплотные создания Божьи, лишены, бывает, десятилетиями, то тебя будет ждать сюрприз. Не скажу какой. Однако тебе понравится, гарантирую».

Последнее слово он произнес медленно, почти по слогам, выделяя