простом, типа кто там первый влюбился. И великие Наташа Гутман и Элисо Вирсаладзе вели себя не как небожители, талантливо расплескивавшие на нас чужую музыку со сцены Большого зала консерватории, а просто были мамиными подругами. Они устало болтали о детях и рассказывали небывалое про поездки в Японию или Германию.

Вся эта родительская компания близка и дорога мне невероятно. И столько тепла в сердце, когда я вспоминаю, как они весело пили водку, и много хохотали, и много грустили, и много говорили шепотом, и прогоняли нас с Машкой спать.

Я все думаю, почему мне эти утра в Никитине и московские вечерние посиделки казались такими важными. Почему мне необходимо было чувствовать себя их частью, и почему так по-настоящему, так по-взрослому было жаль, что я проспала ранние утренние часы и не слышала, как родители встали, как мама замесила тесто, как папа настраивал свой старенький приемничек на короткие волны. И почему до слез было обидно, что меня выпроводили спать и не дали послушать про то, почему и кому папа пишет диссертации, кто звонил про аборт для любовницы и про роды жены. Не потому, что это было недетским, запретным. Не-а. А потому, что эти утра и вечера показывали мне, раскрывали для меня совсем других родителей. Теплых и расслабленных. И не в роли родителей, а как близких друг другу взрослых, которым было дорого именно это время вдвоем и время с друзьями.

И я видела не тех родителей, которые мудрее и старше нас с Машкой, а тех, которым интересно слушать, спрашивать, спорить, соглашаться или не соглашаться. Я видела родителей-друзей. Я видела маму и папу, которых безмерно уважают не потому, что они врачи, а потому, что они – это они. Столько тепла было в этом их общении! Столько… не знаю, каким словом это назвать… братства? товарищества? Искреннего интереса друг к другу… дружбы… какого-то покоя, который царил в бабушкиной комнате, несмотря на смех, и песни, и споры.

Мне никогда не удавалось это повторить. Я не понимаю почему. Утром в Никитине хочется или спать, или просто слушать тишину. Все «гости» перенеслись в рестораны и кафе, из которых выделились любимые, уютные и с домашней кухней. Разговоры и споры перенеслись из кухонь и поездов в соцсети. Что это? Это время изменилось или мы? Почему все так ускорилось, что мы не успеваем быть вместе и друг для друга? Почему всё только для дела и для работы? Вроде живем дольше, путешествуем всюду, всё видим, много знаем, а замечать и любить друг в друге не профессионалов и не коллег, а просто человеков – разучились. Не помогает даже многолетняя работа в хосписе, которая научила понимать, что нет ничего важнее отношений с близкими. Понимать – научила, а практиковать – нет. Почему?

Вроде так верно и так просто – проводить время с близкими, пропитываться разными впечатлениями не для себя, а для того, чтобы делиться ими с родными. Гениальная истина «Главное – это найти своих и успокоиться» пришла к нам из балабановского фильма «Мне не больно». Да, это главное. Потому что совсем нет времени на чужих, нет времени на глухих, на равнодушных, нет времени на попытки всем нравиться, на то, чтобы никого не разочаровывать и оправдывать ожидания каждого, кому случилось по жизни быть с нами знакомым, стать коллегой, начальником, сотрудником… Своих надо найти. Тех, с кем спокойно. Тех, с кем комфортно молчать, хохотать, плакать, с кем интересно спорить и соглашаться не унизительно, а приятно.

И вот удивительно: последние два-три-четыре года, которые были невероятно и по нарастающей трудными, мне стало казаться, что я научилась. Научаюсь. И думаю, дело тут не в возрасте. А в потерянном ощущении дружелюбия и безопасности внешнего мира. «Наружа» стала откровенно враждебной. Мы научились молчать и говорить тише, а с кем-то и вовсе не говорить. Мы стали вводить правила разрешенного контента – с кем и о чем можно, с кем – осторожно, а с кем и о чем – нельзя. Люди вокруг ведут себя как на футбольной трибуне: кто не с нами, тот против нас. Свои – чужие. Друзья – враги. Как в детстве в кино про войну, когда я, не разбираясь в знаках отличия и в военной форме, просто спрашивала родителей, где наши, чтоб знать, кто плохой и кто хороший, за кого болеть: «Наши кто, мам?»

Но я уже взрослая тетка, и у меня уже свои взрослые дети, и я понимаю, что простого выбора не бывает. Да я и не хочу этого простого выбора. Я не хочу постоянного черно-белого напряжения. Пусть все будут разные, а не только «наши» и «не наши». Пусть у каждого будут свои свои. Пусть «каждый выбирает по себе». Сесть хочу тихонечко со своими и спорить не про черное и белое, а про пятьдесят оттенков серого. Буду спокойно болтать о своем выборе с теми, кого выбрала я. Со своими.

Грустно как-то. Но так круто, что я, как когда-то родители, стала хоть иногда сидеть с друзьями на кухне, говорить-говорить-говорить и раскладывать по старым маминым тарелкам запеченную в духовке по маминому рецепту картошку и приготовленный так, как учила еще маму Марина Золотухина, шопский салат с брынзой. Когда тревожно и непросто – к своим интуитивно прижимаешься ближе. И говорить и быть рядом – самое главное.

Собирались наскоро,

обнимались ласково,

пели, балагурили,

пили и курили.

День прошел – как не было.

Не поговорили.

Виделись, не виделись,

ни за что обиделись,

помирились, встретились,

шуму натворили.

Год прошел – как не было.

Не поговорили.

Так и жили – наскоро,

и дружили наскоро,

не жалея тратили,

не скупясь дарили.

Жизнь прошла – как не было.

Не поговорили[13].

(Юрий Левитанский)

Встретились

Я уверена, что мои родители уже встретились.

Что она гладит его по лицу и вглядывается в глаза, чтобы убедиться, что он не очень сильно страдал в конце. Я уверена, что мама придирчиво отметила, как папа поправился за пять лет без нее. Слово «верю» меня совершенно не устраивает. Я в этом уверена.

И еще я надеюсь, что она удовлетворена заботой, которой он был окружен в последние годы. Мама ждала папу там пять лет. А мы все старались сделать так, чтобы в эти пять лет он был