Шрифт:
Закладка:
Поначалу глазу не хватало чего-то. Никак не могла понять, чего же мне недостает в этих сказочно-снежных лубочных пейзажах. И за окном маленькой – в одну кровать – спаленки, и за дверью бревенчатой избушки, у крыльца, с которого открывается бескрайний вид на небо и озеро, – явно что-то недорисовано… Только потом, когда гуляла по деревне и увидела узкие и высокие неосыпающиеся сугробы на провисающих проводах, я поняла: тут нет птиц. Совсем. Ни одной. Ни на проводах, тянущихся от столба к столбу, от одной заброшенной избы к другой, ни в небе, ни среди еловых ветвей. Они не будят по утрам своим неутомимым щебетом. Нет привычного глазу зимнего воробьиного мельтешения. Тут нет кормушек. И, кстати, нет белок. А в избе, когда натопишь, не отогреваются и не начинают лениво жужжать и ползать по подоконникам (как у нас в ярославской деревне) разбуженные теплом отвратительные толстые мухи. Потому что их тоже тут нет. Даже следы зайца или ласки, которые я изучаю на сугробах, – это почти мираж. Через пару минут их уже не разглядеть под новым пухлым слоем мягкого белого снега.
Жемчужный цвет тропинок, оставленных на озере снегоходами. Белый цвет снежных шапок на ветках, на крышах домов, на покосившихся заборах, на потухших фонарях, на примерзших к колодцу ведрах. Блестящие глянцево-белые сугробы в форме старого жигуленка, детского корыта, нескольких перевернутых лодок. Серо-зеленый цвет еловых веток, почти невидимых под сверкающими снежными шапками. Мышино-серый цвет стареньких заброшенных домов, едва вылезающих краешком крыш из-под сугробов, словно они зарыты специально, как партизанские укрытия времен войны. И серый цвет сухого дерева, которое, припорошенное снегом, обретает какой-то перламутровый блеск. Ветки старых деревьев, и покосившиеся дачные туалеты, и дровяные сараи, и даже редкие жилые домики выглядят сказочно и богато, как в сказке «Серебряное копытце».
Здесь (кроме туристов) есть лишь пара человек – местные предприниматели. Их заработок – это водные и снежные экскурсии в национальный парк, охота и рыбалка. Офигенские молодые ребята, обросшие благодаря своей работе разноуровневыми туристическими знакомствами по всей стране. Их мало, и они принципиально остаются жить тут, верят в развитие. Они – последние из могикан, с ними не страшно, и на них во всем можно положиться. Их джипы и снегоходы – это местные «скорые», МЧС, полиция и служба спасения для затерявшихся в снегах безбашенных туристов. Без них тут не выжить. С нами за главного был Петя. Это про таких мужчин в «Матрёнином дворе» написано: «Не стоит село без праведника».
Вторая категория местных жителей – это те, кто тут родился и всю жизнь прожил. Учился в теперь уже разрушенной школе, ездил на старом военного времени велике или на автобусе уже не существующего маршрута в техникум, а потом на дружелюбной попутке – на работу. Те, кто тут женился и вырастил давно уже разъехавшихся по стране (или, не дай бог, померших) детей. Это те, кто работал сперва на строительстве ГЭС, потом и на самой ГЭС, потом в милиции, потом в лесничестве, потом уже в пенсионном возрасте подрабатывал на пилораме, а потом стал вовсе нигде не нужен, как каждый престарелый пенсионер.
В течение их жизни СССР сменился на СНГ и Россию, тоталитарный режим на демократию и многопартийность, тысячи превращались в копейки, доллары в миллионы рублей. Реформы начинались и не заканчивались. Советская техника распродавалась или ржавела, но появились дальнобойные красивые мерседесы и устойчивые полноприводные импортные джипы, хотя надежнее и уважаема более всего тут по-прежнему «буханка». Обычные лыжи за время жизни этих людей стали нужны не для того, чтобы до проруби или дровяного сарая зимой доехать, а чтобы туристы могли спортивную форму поддерживать. Лыжню – и ту техника прокладывает. Теперь молодежи сразу подавай снегоходы – никто ждать не хочет. А они привыкли ждать, терпеть, не требовать… и уж тем более – не просить, не унижаться. Привыкли исполнять, выручать, а не предавать и не перешагивать.
Из их жизней потихоньку исчезли председатели колхозов и куда-то подевались уважаемые, из местных, учителя и доктора. Зато вместе со старостью и болезнями появились хмурые страховые агенты, ленивые редкие соцработники, заходящие проведать раз в год по хорошей погоде, и иногда, редко-редко, долгожданные внуки, приезжающие в сезон грибов и морошки и привозящие с собой громкую музыку и шумных городских курящих друзей; или зимой – порыбачить, распугав снежную тишину рычащими снегоходами, ну и заодно проведать своих стариков – живы ли, привезти в подарок красивую ненужную тут городскую куртку, новую удочку, пугающий сотовый телефон без единой кнопки – для связи «если что», таблетки от спины и коленей, жидкое мыло и мягкую туалетную бумагу, колбасу сырокопченую, которую трудно жевать, но посасывать вкусно, и, главное, можно подолгу, конфеты в шелестящих обертках и диковинные зеленые или красные газированные лимонады. Внуки через пару дней уезжают. Целуют и обнимают на прощанье и ободряюще машут из машины. А старики остаются.
Я хожу по останкам этой жизни с любопытством этнографа. Заглядываю в окна – в избах только столы с выцветшими клеенками, печи с наваленными сверху старыми подушками, телогрейками, ватными штанами и неопрятные кровати. Редкая в этих домах жизнь определяется по-разному: тут я увидела на подоконнике кошку, продышавшую в морозном узоре стекла круг размером со свою голову; тут вдруг залаяла из заснеженной будки лохматая рыжая псина. Выскочила, виляя хвостом и гремя цепью по вмерзшей в снег кривой алюминиевой миске. Радуется, добродушная дурила, возможности прочистить горло и продемонстрировать окружающему миру свою профпригодность.
Тут сохнет на улице выстиранная толстовка. Ее перекинули через веревку еще дымящейся от теплой воды, и на тридцатиградусном морозе она выглядит переломленной – посередине, в спине и локтях. У меня в памяти сразу всплывает потрясающий счастливый вечер из детства: мама приносит с балкона замороженное стираное постельное белье, развешивает его в длинном нашем коридоре, на пол бросает тряпки – впитывать тающий лед, и мы с сестрой засыпаем с этим морозным свежим запахом в голове, словно в мартовском лесу…
Я еду из отпуска в поезде «Арктика» в чистеньком купе из Кандалакши в Питер. В Кандалакше я погрузилась в вагон около двух часов ночи после нескольких часов пути и полуторачасового ожидания поезда на станции в минус двадцать девять. Утром в дверь стучит проводница. Доброжелательно и вежливо спрашивает, что мне принести: чай или кофе. Я
