них существовавших союзов, которые точно так же, как раньше марки – товарищества, отнюдь не исчезали, а передавали лишь часть возложенных на них до сих пор задач более мелким союзам.

Таким образом, в наиболее богатых немецких странах появляется трехстепенная система сельских общин, существующая с первобытных времен почти до настоящего времени; система эта, хотя и многократно преобразованная, еще и ныне является для нас как бы отражением товарищески-общественного круга идей германских времен. В некоторых странах мы находим еще последние отголоски сотенных марк-общин в общем управлении древними пограничными лесами и далеко лежащими пастбищами: еще в большом количестве сохранились родовые марки-общины, обнимающие ныне многие деревни, сообща владеющие лесами, водами, пастбищами, даже иногда пашнями; до введения современной политической общины еще всюду существовали местные общины на праве германских марок.

Здесь мы сталкиваемся с развитием почти невероятной силы, сопротивления всем разрушительным попыткам позднейших времен. В этом процессе одеревенела шея немецкого крестьянина, оцепенело его чувство, но зато его сердце осталось честным, а его верность – неизменной; он цепко держался за все духовные преимущества древнегерманского образа мыслей наперекор гуманизму и римской юриспруденции, пока освобождение крестьян в нашем веке и всеобщая воинская повинность со времен войн за освобождение не привела его к современному образу жизни.

Ни один институт, как бы прочен он ни был, не мог бы обеспечить такой долговечностью первобытным зачаткам, если бы он лежал вне глубочайших, всеобщнейших и наиболее жизненных побуждений человеческой личности. Относительно этих союзов важно было именно то, что они основывались ни на каких-либо явлениях первобытной или какой-либо другой специфической культуры: их центр тяжести лежал в самом германском человеке, в самой немецкой народности. Германская община, начиная с доисторических времен и до наших дней, не была общиной домовладельцев, или капиталовладельцев, или владельцев определенного образования; она была общиной людей как таковых, общиной мужей, поскольку их сердце было широко, а их чувство велико, поскольку их голова была светла, а их рука – крепка для нападения и для отражения врага, и поскольку они обладали упорством к сопротивлению чуждым им идеям. И если ничто не переживет смены времен, то этот тип человека-мужа сохранится как вечная основа первоначальной богатой организации общественного строя:

Si fractus illabatur orbis,

impavidum ferient ruinae.

IV

Германский государственный строй был построен на тех же основаниях, как и хозяйственный строй. И здесь рядом с влиянием естественного сочленения народа выступает военный характер всего строя жизни. Разница в том только, что в политической сфере мы уже не можем проследить влияния военного строя столь же верно и столь же постепенно шаг за шагом, как в экономической области, ибо германское государство гораздо древнее германского народного земледельческого хозяйства.

При всем том, однако, нет нового сомнения, что великое народное собрание, в котором народ выступает сам в качестве суверена, по существу своему является военным союзом: употребляет же поэт выражение Thing, обозначающее это собрание, говоря о битве. Но и события самого Thing’а прежде всего и преимущественно военного характера. То был смотр войска под открытым небом, на месте, посвященном богу, в определенное время[64]. После торжественного открытия собрания священнодействиями народ, выстроенный в боевом порядке по отдельным сотням, начинал совещание. На собрании отдавались военные распоряжения, устанавливался порядок выступления войска. Тысячи вполне вооруженных мужей не состояли уже больше под покровом всеобщего обыденного права, над ними царил военный порядок и вместе с тем и боевой порядок; в силу этого порядка жрецы принимали на себя исполнение наказаний за насилие и нарушение общего права, хотя, без сомнения, по приказанию военных вождей, но для вида как бы по повелению божества.

Все происходившее на собрании в такой же мере сохранило военный характер. Корпорация начальников должна была предварительно старательно обсудить все предметы, подлежавшие обсуждению собрания и установить твердо свое мнение о деле. Таким образом, возможно было предлагать фолькстингу текущие вопросы уже обсужденными и в ответ на них требовать простое «да» или «нет». Правда, при этом не исключилась возможность пояснений со стороны начальников тинга (собрания), но разъяснения эти тесно ограничены, и вообще лишь выдающимся мужам между вожаками полагалось приличным говорить. Затем следовало голосование, выражавшееся при отказе ропотом, а при согласии – стуком оружия.

Так решался вопрос о мире и войне, также о политических мерах, поскольку последние имели серьезное значение для вопросов внешнего и внутреннего спокойствия; таким же образом избирали начальников, герцогов, королей. Но если начальник на собственный страх предлагал собранию отважный план похода с целью сумасбродного вторжения в чужую страну, в надежде на добычу или на славную гибель, фолькстинг превращался в вербовочное собрание. Если собрание не смотрело косо на поход, то немедленно собирались добровольцы для этого предприятия: они награждали нового вождя торжественными восклицаниями и присягали ему на верность на жизнь и смерть. Таким образом, народные собрания были исходными пунктами добровольных военных походов, из которых произошло военное королевство Ариовиста и Марбода, позже Радагея и других вождей народных переселений. Ибо те хищнические набеги, которые в спокойные времена ограничивались ничтожными размерами и рассыпались в прах после тысячи опасностей, во времена всеобщего брожения, с четвертого на шестое столетие, легко усиливались присоединением к ним рассеянных народных масс и по временам имели не меньшее значение для судеб законных властей в Римской империи, чем вторжение благоустроенных племенных войск.

С большею правильностью, чем это одобрение военных походов, происходило в фолькстинге комплектование правильного народного войска. Здесь представлялись юноши, получившие только что право носить оружие; их включали в военный союз под наблюдением испытанных воинов; здесь же при сильной убыли в людях пополнялись древние кадры сотен, здесь весь народ подвергал испытанию способности вождей и военное значение их дружин.

Какое малое значение имели в сравнении с этим политические и судебные дела! Устанавливали, правда, правила относительно политического руководительства, но и те по большей части касались того же основного вопроса о войне и мире; составляли, правда, некоторые законодательные акты (напр., некоторые народы запрещали ввоз из Рима вина), но таковые были редки, да и судебные решения фолькетинга во многих случаях носили лишь военно-правовой характер: наказывали за обыкновенную трусость и измену народу и судили за нарушение клятвы в военной верности.

В этой области, однако, насколько мы можем усмотреть, полномочия фолькстинга были очень большими. Наверное можно сказать, что споры между отдельными сотнями, какого бы они рода не были, подлежали разбирательству фолькстинга; затем кажется, как будто народ в своей совокупности мог принять на себя разбирательство по каждому судебному делу.