из отношений верности дружинника, и еще в поэтических произведениях цикла сказаний о Каролингах, как напр., в сказании о рыцарях Круглого стола Артура[62] верность дружины сохраняет свою старую чарующую силу.

Но не только пели о верности, а жили ею. Дружина франкских королей, придворное общество великих Каролингов, приближенные государственные люди и воины наших средневековых императоров, персонала, центральных управлений наших князей, начиная с четырнадцатого и пятнадцатого столетий, все это – не что иное, как видоизменения старой германской идеи о верности. В том-то и состояла чудесная жизненная сила этого института, что корни его лежали не в изменчивых политических или моральных основах, а в первооснове самого немецкого бытия, в потребности в верности.

III

Некогда в германское первобытное время нетруден был переход от отношений военных к другим – хозяйственным и политическим, как мы видели это относительно дружины. Nil agunt nisi annali: эти слова Тацита можно предпослать в виде эпиграфа всякому описанию германской государственной и народной жизни. Как дружина на первых порах была случайным явлением, а позже приобрела существенное политическое и административное значение, так и сотня уже ко времени Цезаря стала вместе с тем и хозяйственной единицей народа, – к военному ее значению присоединились экономические результаты, на которые с каждым столетием все более и более переносился центр тяжести этого института.

В первобытное время германцы знали лишь частную собственность движимого имущества. Она состояла из стад пастбищных животных, кроме того, из некоторой посуды и домашней утвари, украшений и оружия, а в числе последнего наверное много предметов военной добычи, связанных со многими воспоминаниями. Для пастьбы стад нужны были, конечно, обширные земельные пространства; но последние вряд ли когда-либо переходили в личную собственность какого-либо члена народа: ими пользовались сообща; может быть, в этих областях отграничены были лишь племя от племени, а может быть, уже и сотня от сотни.

Такое состояние, однако, уже во время Цезаря принадлежит прошлому, – по крайней мере у западных германцев. Народы сидели теснее друг к другу, и между Везером и Рейном, как и по ту сторону Рейна, свободные равнины и края долин отдельных народных областей носили уже следы древненемецкой обработки. Таким образом, сама земля указывала на повелительную необходимость более тесного отграничивания для себя пищевой площади, на переход к примитивно-земледельческой жизни рядом с старономадным способом пропитания. Так как германцы мало-помалу переходили к земледелию, то явилась потребность в распределении основ этого занятия – земли.

Как следовало за это взяться? Земля составляла имущество, приобретенное копьем, как и всякая другая добыча; само собою разумелось, что она, подобно последней, распределялась в пределах военной организации.

Из сообщений Цезаря мы узнаем о том первоначальнейшем способе, каким осуществлена была эта идея. Герцог[63] и начальники племенного государства распределяют земли между сотнями: по мере того как последние получили свои доли земли, совершается первое расчленение племени по месту его жительства. Но еще далеки были от того, чтобы внутри самых сотен взяться за дальнейшее распределение. Напротив, землю обрабатывали еще сообща (по крайней мере, у свевских народов), и лишь осенний урожай распределяли между товарищескими хозяйствами. Сотни, однако, не владели прочно отведенными им областями: их меняли ежегодно, и таким образом каждая сотня в течение более или менее определенного числа лет хозяйничала на всяком участке народной почвы.

Такова была самая первоначальная система землепользования, уже пять поколений позже – ко времени Тацита – уступившая более тесному сближению с родной почвой. Теперь сотни не меняли уже больше отдельных частей племенной области; они прочно сидели на какой-либо одной из них и уже могли называть своей более тесной родиной пару квадратных миль с находящимися на них лесом и кустарниками, пустошами и болотами, крутыми скалами и трясинами, а также разбросанными по ним местами для пастбищ и вырубками.

Но и внутри области сотни совершилось уже дальнейшее подразделение земли. Были выделены участки земли для начальника, а где необходимо было – и для короля; была назначена священная роща для культа бога и для прокормления его прорицающих коней, а там и сям на высочайшем горном хребте, где протекали частые источники или обширные покатости сулили пастбища, отмежевали общественные убежища для людей и скота и укрепляли их кольцеобразными валами из натасканных туда камней. Да и большая часть остальной земли не подлежала уже больше вполне общему пользованию. Выделились отдельные семейные домохозяйства, большею частью связанные родством, соединившиеся в более тесные хозяйственные общины, и там и сям обрабатывали землю по указанию начальника с согласия сотенной общины. Однако же эти хозяйственные общины еще не были раз и навсегда связаны с этими хозяйственными площадями – позднейшими селениями. Если того требовали общие интересы сотни, то родовые общины перемещались с одного места на другое: в этих случаях приходилось пользоваться тем же военным правилом о пользовании местом сообразно с изменяющимися потребностями, каким во время Цезаря племенные общины руководствовались по отношению к сотням: теперь сотни в свою очередь руководствовались им в более ограниченных пределах по отношению к своим родовым общинам.

Но и тут ближайшие века после Тацита принесли с собою изменение. Военная точка зрения потеряла свое значение, выступила на сцену хозяйственная. Скоро забыта была смена родовых общин. Теперь уже всякий древний род прочно сидит на своей родной пашне; занимая то одно, то многие поселения и деревни, он становится хозяйственной общиной, и сообразно с этим округ сотни распадается на несколько союзов деревень, пространственно друг от друга отделенных.

Да и в семейных хозяйствах одного рода не занимались уже больше общинной обработкой – они могли поселиться в одной или многих деревнях или жить разбросанно отдельными дворами. Уже скоро, после того как исчезла необходимость в перекочевывании с места на место, отдельное семейное домохозяйство получило, вероятно, прочное право владения, а вслед за ним – и право собственности, на свое дворовое хозяйство, ведь искони ему принадлежали его дом и еще более разные приспособления для ухода за пастбищным скотом, ради которого оно обыкновенно и устраивало двор; к последнему вскоре присоединилась определенная доля пашни на праве собственности. Еще все домохозяйства селения распахивали сообща пахотную землю вокруг дворов, сообща же они ее вначале и обрабатывали. Вслед же за тем, как вполне обработано было столько участков плодородной земли, сколько их требовалось, по общему опыту, для питания домохозяйств всех дворов, стали обнаруживаться экономические частные интересы различных дворовых хозяйств. Нельзя ли было достигнуть больших результатов отдельно-частной обработкой? Следовало ли работать сообща с такими дворами, на которых сидели гораздо более сильные семьи и приходилось, стало быть, насыщать гораздо