Можно ли, стало быть, сказать, что уже на исходе первого и в начале второго столетия после Рождества Христова, приблизительно к времени Тацита, в этой жизненной борьбе между государством и родом первое одержало уже окончательную победу? Трудно это решить теперь, делая общий обзор громадного периода, более чем в полторы тысячи лет. Но при взгляде на ход развития во всей его совокупности можно утверждать с уверенностью как то, что победа уже сильно склонилась на сторону государства, так и то, что в это время могущество родового союза не должно быть игнорируемо. В эти века мы находим, однако, уже внушающую почтение общественную власть, встречаем представительство нравственных идей и требований права вне родов в общественном мнении, встречаем государственную мощь и государственные интересы.

Потому-то небольшое первобытное государство могло развиваться дальше, оно уже шло навстречу этому развитию. То развитие, которое было возможно в кружке приблизительно в 50 000 человек, уже отжило свой век: все, что могло расцвести в столь тесных пределах в силу ума и воспитания, уже расцвело. Теперь явилась потребность в несколько более широких размерах, в более широкой точке зрения: такой потребности и удовлетворяло племенное государство следующего периода.

Глава 3

Общественная и духовная жизнь первобытной эпохи

I

Если бы мы хотели определить в двух словах существенное различие между племенным государством первобытной эпохи и современным государством, то различие это следует видеть в том, что первобытное государство не рассматривалось еще как абстрактная личность, в сфере которой живут отдельные физические личности; в нем скорее видели живую, всеобъемлющую личность, которая образуется из отдельных лиц, как бы из несамостоятельных клеток органического тела. Племенное государство на высших пунктах политической жизни, на больших народных собраниях, являлось фактически телесно осязаемым; отдельные племенные государства, подобно реальным личностям, дарили друг другу лошадей, оружие, искусно отделанные металлические украшения и копья.

Таким образом, единичная личность стушевывается перед значением совокупной личности государства; государственная жизнь охватывает основы духовного существования. Если государство являлось преимущественно, а вначале даже исключительно, военным государством, то и мысли его граждан поглощены были военными походами и боевой жизнью; бог неба и главный бог индоевропейцев, Тиу, занимает у западных германцев первое место как бог войны. Такие же военные воззрения проявляются как в религиозном мышлении, так и в самых интимных отношениях индивидуальной жизни. Собственные имена этого времени, даже имена женщин, редко не имеют отношения к битве и победе; супругу Армина звали, вероятно, Турзингильдой, т. е. борющейся с силой великанов.

Язык, это орудие почти всякого духовного общения, еще и в настоящее время многими выражениями (ныне употребляемыми часто в ином смысле) указывает на преобладающую силу этого политически военного влияния; «Ernst» (серьезный) первоначально означало «битву»; «Fahrt» (поездка) – «военный поход», «Gesinde» (свита) – военную дружину; слова «gewinnen» (приобретать, выигрывать) и «frech» (дерзкий), первоначально только и означавшее, что «усердно работать» и «быть годным к чему-либо», получили вскоре, наоборот, особый смысл: «сражаться» и «жаждущий битвы», чтобы позднее вновь смягчиться до более общих понятий. Если мы проследим возникновение и видоизменение первоначального запаса слов нашего языка, то мы ни в какой области не встретим уже в самое раннее время такого богатства и столь быстрых изменений во все последующее время, как в области военного языка. Уже в общий период индоевропейских народов корень «ver», «wehren» (возбранять) приобретает самое широкое применение. Также слово «Heer» (войско) индоевропейское, доказательством чего служит индоевропейская kâra, «боевая песнь», «убийство»; староперсидское kâra – «войско»; литовское karas – «битва»; готское harjis. Также древнее и общее понятие и слово для обозначения искусства строить крепостные сооружения, победы (вначале означавшее не больше чем грабеж), деятельности разведчика или вестника, славы героя. Но лишь только мы из столь раннего времени перейдем к периоду специального развития германских языков, как быстрая смена военно-технических выражений убедит нас в том высоком интересе, какой имело для германцев дальнейшее развитие военного строя. Так, мы находим в древнейшее общегерманское время для оружия слово, родственное санскритскому саги, сохранившемуся для нас только в готском «hainis». В Новейшее германское время слово это уже вытеснено словом «Schwert» (меч). Точно так же позднее западногерманское слово «Strahl» теряется; мы сохранили его в «Blitzstrahl» (молния) и «Lichtstrahl» (солнечный луч) – и заменяется очень рано образовавшимся из латинского «pilum» словом «Pfeil» (стрела). Изменяются даже слова для обозначения войны и битвы. Первоначально обычно употребительное слово «hadu» в смысле войны мы встречаем только в собственных именах Гадубрант (Hadubrant), Гадувиг (Haduwig). Уже в староверхнегерманском наречии оно вполне заменено «hilta», которое в свою очередь в средневерхнегерманском опять встречается еще только в собственных именах: Гильдебрант (Hiltebrant) и Брунгильда (Brunhilt). Средневерхнегерманский язык употребляет потом «kanipf» (битва), и это слово еще раз заменяется нововерхнегерманским «Krieg» (война), которое в средневерхнегерманском еще большею частью означает более общее стремление к чему-либо, потом – «противодействие», «раздор».

Все эти явления, хотя отчасти и принадлежащие позднейшему времени, служат неопровержимым доказательством воинственного духа, вдохновлявшего язык и мышление первобытной эпохи, и даже ближайших периодов, доказательством того, что первоначально воинственный характер государства господствовал вообще не над одними нравами и религией, но и над духовным бытием германской личности.

Настолько же государство стало постепенно связывать свободу личности, когда оно преследовало цели права и мира. Его мир отнюдь еще не был общечеловеческим и меньше всего – миром космополитической гуманности – это был только «народный мир», а право его отнюдь не было правом для всех, но только правом для членов одной нации. С полнейшей суровостью практиковалось первоначально государственная исключительность правового и мирного порядка; кто покидал государство, тот становился вне права и покровительства закона, его настигало проклятие лесного бродяги; он считался опасным врагом каждого в государстве. Эта исключительность государственного мира была страшным орудием, которым государство прикрепляло к себе индивидуумов и подчиняло своему строю как существа, сами по себе не имеющие никакого значения.

И все-таки в этих узах был большой прогресс сравнительно с прежним безгосударственным бытием: в них индивидуум мог двигаться свободнее, чем в более древних оковах рода.

Конечно, стеснения, налагаемые родами в первобытную эпоху, были, как мы выше видели, очень значительными, род также относительно отдельных своих членов выступал как цельная личность: только роду принадлежала полная собственность над владением отдельных лиц, которое обязательно, по неизменному правилу переходило по наследству от отца к сыну на праве пользования; только роду как целому принадлежала зашита и власть над волей членов. Коллективные мнения связывали даже родовых старейшин; они отнюдь не были властелинами; высшая их слава проявлялась в заботе о большом потомстве; видеть