оно разорвало старые узы германского бытия. Теперь нельзя было больше удержать абсолютную исключительность национального народного государства; теперь это последнее давало возможность добиваться по крайней мере частного права, кроме свободных германцев, и полусвободным. Нельзя было уже далее выдвигать требования полного социального равенства всех членов племени; покоренные были тоже люди, и чем долее они жили оседло между победителями, тем более становились (хотя общественно весьма мало ценимой) частью нации; появились зачатки первых социальных расчленений.

За ними вскоре последовали, а быть может, шли вполне параллельно с ними первые следы социальных подразделений также и среди древнесвободного, германского населения. Искони в этом населении, вероятно, существовали руководящие роды – первоначально, конечно, те семьи, в руках которых при возникновении отцовского права находилась опекающая власть над сотней и члены которых вследствие того охотно призывались на пост начальников. С властью же начальника в военное время связывалась немаловажная военная сила. Она давала при победе более богатую долю добычи, при завоевании новых областей – более обширные земельные участки.

Следствия этого были очень важны. Так как семья начальника приобретала больше материальных средств, чем обыкновенные свободные, то она укрепляла свое значение и власть, становилась дворянством, поддерживавшим свое почетное положение не шатким уважением сочленов, а более всего своей материальной независимостью. Таким образом положено было начало социальному разделению внутри первоначального национального союза.

Таким образом, германцы, хотя они и крепко еще придерживались своих старых воззрений на государство и его естественное расчленение, все-таки перешли в существенных чертах к общественному разветвлению и вместе с тем к более самостоятельному развитию отдельной личности, они становились на точку зрения галльских кельтов и римлян. Очевидно, что тенденции к расчленению в их народной жизни должны были быть ускорены соприкосновением с высшей культурой чужеземцев.

Существенную роль в этом процессе сыграла торговли еще в такое время, которое лежит за пределами письменных исторических памятников. По торговым путям впервые восприняты были чужеземные элементы с юга и запада. Конечно, германцы тут держались на первых порах почти пассивно; сырые продукты, как янтарь, бусы, перья, меха, они выменивали на лучшие металлические произведения кельтского и италийского происхождения, и когда со времени римской эпохи рядом со старыми торговыми путями развилась далеко разветвившаяся мелочная торговля вином и мелкими произведениями промышленности, они ограничились, в сущности, положением потребителей: и только за конечной чертой римской торговли, к северу, в Скандинавском море они продолжали самостоятельно прибыльную деятельность южных купцов.

При всем том этим путем проникла в страну масса новых взглядов; даже деятельность туземного (конечно, в высшей степени скудного) мастерства получила, кажется, толчок, особенно в металлургической области. Прежде всего постоянно возрастающие сношения отодвигали на задний план (по крайней мере, от времени до времени) военные идеи народа и поддерживали таким образом новое мирное государство при вытеснении им старого военного государства; еще более торговля подорвала древнее воззрение на исключительность национального права тем, что содействовала развитию освященного богами права гостеприимства. Благодаря влиянию чуждых элементов, многие представления древнегерманского мировоззрения пошатнулись: благодаря торговому обмену первое освободительное, всемирно-историческое дуновение коснулось народа мрачных лесов.

Однако все это хотя и нарушало замкнутость германской жизни, но еще не в силах было уничтожить ее. Были еще бесконечно далеки от образования в нации свободного сословия при посредстве спокойного соперничества высших хозяйственных, духовных и общественных сил: возникающее общественное расчленение еще целые столетия оставалось замкнутым в правовом отношении, наподобие каст. Еще менее существовала культура дифференцированная на почве разнородной оседлости: не было еще городов, еще население было настолько редко, что в среднем едва насчитывается 120 семей на одну квадратную милю, еще в материальном отношении все жило однообразно, существуя скудной обработкой земли, доходом от леса и пастбища. Да и эти хозяйственные занятия существовали с недавнего еще времени, доставляли еще слишком недостаточно выгод, для того чтобы свободные люди нации почувствовали вкус к какому-либо духовному существованию, пользовались бы настоящим досугом. Усталые лениво лежали на своем ложе в грубой хижине, если их не пробуждало возбужденное состояние войны и охоты; традиции и сохранение природных духовных богатств народа, по существу, составляли еще задачу женщин. Да и новой отрасли хозяйственной деятельности, земледелию, пока еще посвящали себя не мужчины – она также была делом женщины и челяди: и таким образом не выработалось еще полного понятия о времени, о числе, чем обыкновенно сопровождается высшая хозяйственная культура. Привыкли считать только до тысячи, и когда сходились на народное собрание, то открытию его предшествовали долгие дни ожидания замешкавшихся товарищей.

Подобные проявления духовной культуры указывают еще на первобытное состояние, на отсутствие живого соперничества, на существенное сходство индивидуальностей. И это сходство существовало даже с внешней стороны. Знакомые с разнообразнейшими народами Германского Востока и Запада римляне постоянно и каждый раз удивлялись однообразию их телесного облика; все то же массивное телосложение, те же золотисто-белокурые волосы, все те же упрямые голубые глаза. Даже женщины по внешнему виду мало сравнительно отличались от мужчин, да и одежду оба пола носили совершенно одинаковую.

Однообразие телесного облика, как и духовной сущности, обусловленное весьма крепкой связью с государством и родом, не мешало, конечно, проявлению самых живейших чувств свободы. Эта любовь к свободе, которой древние никогда не переставали мечтательно восторгаться, в основании своем, однако, имела не индивидуальное самоуважение, а неудержимое стремление к национальной жизни, непреодолимую приверженность к отечественному существованию; поэтому-то она и проявляется только там, где германцы, под покровом общих связей, выступают массой, как например, против Рима, или в военном собрании против собственных вождей.

То была та любовь к свободе, та духовная сущность, которую Морган признал типичной для некоторых народов низшей культуры; они вполне сходны по характеру, они едва отличались друг от друга по наружному виду: геркулесовское телосложение, свободный прав, гордая поступь; при этом никакого индивидуального мышления или ощущения; племенные нравы и племенной строй – вот единственная духовная деятельность, вот на что они указывали с особенной гордостью, вот что они даже боготворили как сверхъестественное.

III

Установить характер духовной жизни, соответствовавший такой тесной взаимной зависимости индивидуумов в их естественных, хозяйственных, политических и социальных отношениях составляет одну из привлекательнейших задач исторического исследования. Ибо если в высокоцивилизованные периоды всякий индивидуум составляет обыкновенно для себя из культурного состояния своего времени известные представления, содержание которых для всех несомненно и потому имеет огромное влияние на всю духовную жизнь общества, то понятно, что принудительность подобных идей в первобытную германскую эпоху проявлялась еще сильнее, что, обусловленное, социальными и материальными условиями содержание духовной жизни всего народа, должно было быть еще более всеобъемлющим, чем в позднейшие, более индивидуалистические века.

Это вовсе