не значит, что у германцев первобытной эпохи орудия мышления и ощущения были иные, чем у немцев позднейшего и нашего времени. Можно говорить, что нервная впечатлительность, тонкость интеллекта росли пропорционально с ростом культуры, но и в этом случае с достоверностью можно утверждать, что возрастающее изощрение чувств должно рассматривать не как причину, а как следствие дальнейших исторических процессов развития. Душевные и духовные начала, действующие как исторические силы, всегда представляются историку существенно одинаковыми, как бы типически различны ни были плоды духовной жизни, средства выражения умственного возбуждения в различные периоды. Для него психические процессы сами по себе настолько же неизменны, как и акты мышления: все изменяющееся составляет результат этих процессов – как понятие, вырабатывающееся ими, так и воззрение, возникающее из их применения. Но в сфере этих же процессов совокупные индивидуальности определенных эпох могут различаться между собою настолько же, насколько отдельные личности какой-либо одной эпохи.

Степень этого различия зависит, кажется, прежде всего от разделения духовной и телесной работы, обусловливаемого внешней культурной высотой определенной эпохи; лишь значительное разделение труда дает человеку возможность проникнуть в бесконечную массу естественных отношений, которые его окружают. Единичный человек тут сам по себе почти беспомощен; лишь человеческая организация господствует над природой внешнего и внутреннего мира и этим путем действует освободительно. Организация эта приобретается благодаря национальному организму: врастая, так сказать, в него из естественных отношений в течение долгих варварских веков, человек приобретает дар свободы, самообладания, господства над внешним миром. Такое воспитание индивидуумов делает для нас понятным национальное воплощение всемирно-исторического развития.

В германскую первобытную эпоху национальное разделение работы было еще бесконечно малым. Недоставало вообще сильной организации совокупной нации. Государства были малы. Внутри отдельного государства существуют лишь одни зачатки социального расчленения. В отдельных сословиях нет еще профессиональных подразделений, часто нет еще никакой склонности к духовной деятельности: почти одни лишь женщины являются носительницами духовной жизни народа.

Понятно, что при таких условиях даже чисто эмпирическое применение духовных сил должно было совершаться еще весьма несовершенно: о научном понимании внешнего мира нет и речи, да и искусственное понимание его, – в поэзии и в живописи – стоит еще на низкой ступени развития. Конечно, существовала уже поэзия как выражение увеличившейся чувствительности: возвышенное отражение одухотворенного жизнепонимания составляет всеобщее человеческое наследие.

Между тем средства для выражения этого настроения были (по крайней мере, с нашей точки зрения) очень своеобразны. Всякий эстетически ценный факт внутренней жизни проявлялся символически. Внутренней же жизнью называется актуальность, движение в действии или в страдании. Таким образом, символическое побуждение вызывало всегда символическое действие. Поэтому символ далек от уподобления: эти последние большею частью относятся к состояниям, к образам, так как они живописуют; едва ли немецкий народный эпос Средних веков знал уподобление; символ, наоборот, – эмблема действия. Если в позднейшее время любящая девушка дарила юноше кольцо, то это действие устанавливало прочную привязанность и преданность, но никогда кольцо не было только уподоблением самого чувства. Если в более раннее первобытное время при большой засухе молодую девушку раздевали, укутывали с головы до ног в зелень, в листья и ветви и обрызгивали водой, причем одновременно с этим возносилась к божеству горячая молитва о дожде, то это действие было образным олицетворением молитвенного желания, но никогда девушка, одетая в листья, сама по себе не являлась уподоблением земли, жаждущей дождя. Таким образом германская эпоха не знает созерцательного погружения в состояние покоя; в ее поэзии нет грез, бездеятельной идиллии; внимание ее приковывает к себе лишь действие и сильно волнующееся чувство: и это внимание поэтически отражается в символическом действии, сопровождаемом возвышенным языком.

Этого-то рода символические обряды сопровождали важнейшие моменты человеческого существования – рождение и помолвку, брак и смерть; серьезные моменты социальной жизни в хозяйстве, нравах и праве; смену природы весною и зимою; прежде же всего празднества, сношения с божественным. Полагали, что сами боги присутствуют при торжественных случаях. Их радостно встречали на деревенской марке и дома, предлагали им гостеприимство, сопровождали их дальше. При этом то юноша, то девушка удостаивались изображать сверхъестественное явление; там же, где не дошли до такого смелого символизирования, по крайней мере устраивали торжественные шествия животных, посвященных богу. Так еще в позднейшее время выводились в процессиях белочки и золотые жуки, а также (конечно, вместо волка и ворон Водана) лисица и ворона, раньше также медведь и козел Тора, боров и бык Фро (Frô). А там, где животные казались нежелательными, приносили инструмент или знак бога – копье Водана, каменный молоток Донара, меч Цио, фаллос Фро. Таким образом воплощенный в символе для выполнения небесного призвания на земле бог принимался с высокими почестями. Кому неизвестна колесница благодетельствующей землю Нерты[71], которую весною тащили через страну запряженной коровами, дабы она овладела вновь оплодотворенной землей? Как только колесница въезжала в новую полевую марку, ее приветствовало торжественное шествие земледельцев, навстречу ей неслось торжественное и радостное пение. Это – поэтически-символическая форма культа, после принятия христианства обреченного на гибель; на место древних гимнов появился монотонный «Кирие элейсон» древнехристианской молитвы. Но совсем нельзя было совершенно искоренить следы древнего обычая. В обходе нивы, в жатвенном кличе, в тысяче крестьянских обычаев отдаленная старина продолжает жить до конца Средних веков, до наших дней. На Рейне, в стране франков и в некоторых других местах молодые парни еще в шестнадцатом столетии собирали всех танцующих девушек, запрягали их в плуг и купали своего музыканта, сидевшего на плуге и насвистывавшего, в других местах они возили зажженный плуг, до тех пор пока он не распадался на кусочки. То были остатки древних перекочевок богов, выродившиеся в нечто непонятное, как например, около этого времени божественный геройский образ Зигфрида превратился в Зауфрица.

Гораздо лучше сохранились воспоминания о древнем символическо-драматическом выражении первобытной поэзии там, где дело шло только о поэтическом изображении естественных событий. И здесь, правда, в основании лежали первоначально мифологические отношения. Первоначально весна встречалась торжественно на сельском выгоне как въезжающий бог, а зима избивалась и выгонялась в темный лес или в растаявший деревенский пруд. Здесь между тем легче исчезали языческие формы, и еще в течение всех Средних веков сохранились веселые весенние празднества, на которых играл роль повелитель Май с конной дружиной; по придворному этикету он выбивал на турнире Зиму из седла.

Конечно, характер первобытной поэзии был уже тогда давно утерян; стихотворение не было уже больше одновременно и музыкой, и словом, и ритмическим движением; древнее южногерманское tihtôn (писать, сочинять, писать стихи), образовалось из латинского dictare; и древнее слово Singen, которое еще готы употребляли и в смысле «lesen» (читать), так