в числе которых регулярно бывали дипломаты и знаменитости. Например, в 1601 г. среди посетителей арены был замечен путешественник и первооткрыватель Уолтер Рейли (ок. 1552–1618). Точная дата открытия сада неизвестна, однако вероятно, что она начала работать в те же годы, когда в Бэнксайде открывались большие театры. По словам очевидца, побывавшего на травле в 1639 г., «там вы можете услышать крики мужчин, лай собак, рев медведей и быков, сливающиеся в дикую, но естественную гармонию». Для верующих пуритан эти кровавые представления были как бельмо на глазу, однако популярность их была так велика, что никто не осмелился даже попытаться закрыть арену. Лишь в 1835 г. травля быка и медведя была запрещена постановлением парламента. Память о шумных и жестоких зрелищах сохранили названия двух улиц на юге современного Лондона, как раз в тех местах, где они происходили, – Беар-гарденс (Медвежьи сады) и Беар-лейн (Медвежий переулок).

Иоганн Вольфганг фон Гёте, король немецких поэтов, был очарован современностью. Вообще шум был ему противен, но в то же время он осознанно фиксировал звучание своей эпохи. Колоссальное впечатление на юного Гёте произвела проходившая в 1764 г. в его родном городе церемония коронации Иосифа II Габсбурга римским королем. 21 марта во Франкфурт торжественно въехал курфюрст Майнцский, один из тех, кому вскоре предстояло избрать будущего короля. «Его встретили пушечными залпами, нередко оглушавшими нас и в последующие дни», – писал Гёте в своих воспоминаниях[62][142]. Уже тогда его, четырнадцатилетнего подростка, переполняли эмоции – как и всех прочих зрителей. «Но наивысшего напряжения наше ожидание достигло при вести, что император и будущий король приближаются к нашему городу»[63]. Развевающиеся флаги, празднично украшенные шатры, бесчисленные музыканты стояли по обочинам дороги, по которой процессия двигалась к церкви Св. Варфоломея. Звон колоколов и гром пушек возвестили приближение кронпринца. По мощеным улицам стучали колеса множества карет, цокали копыта лошадей, маршировали гвардейцы и великое множество обычных солдат. Движение процессии сопровождали ликующие возгласы толпы. Беспрерывно звенели литавры и трубили трубы. Это был невероятно впечатляющий спектакль – демонстрация имперских претензий на вселенскую власть. «Богослужение, музыка, торжественные церемонии, зачитывание документов и напутственные речи в соборе, на клиросе и в конклаве – все это заняло столько времени, что до присяги избирательного капитула мы отлично успели перекусить и осушить несколько бутылок вина за здравие монархов – старого и молодого»[64], – вспоминает поэт.

Гёте жил на заре новой эпохи в истории шума – этот переходный период изобиловал техническими новинками, политическими бурями и вооруженными конфликтами. Ушей поэта достигал и шум Французской революции, и мерный стук первых машин; не избежал он и ужаса Наполеоновских войн. Гёте впервые услышал грохот ранних промышленных предприятий Нового времени в студенческие годы, когда жил в Страсбурге. В Саарланде он посетил мельницу-волочильню и мельницу-кузню, в которой было поставлено на поток производство кос – «сложный механизм»[143], по замечанию двадцатиоднолетнего Гёте. Новые источники шума оставались в поле его зрения и позже, когда он получил титул тайного советника в маленьком тихом герцогстве Саксен-Веймар-Эйзенах – теперь речь шла в первую очередь о машиностроении, о первых опытах с электричеством и новейших исследованиях в области химии. С 1776 г., будучи министром, он уже в силу занимаемой должности должен был интересоваться техническим прогрессом. На посту руководителя комиссии по горному делу он почти 20 лет курировал вопросы добычи железа, золота и меди в рудниках Ильменау. Одной из его задач было развитие в герцогстве собственной металлургической промышленности (выплавки железа и стали)[144]. Много хлопот доставляло ему затопление шахт, справиться с которым он рассчитывал при помощи самой современной техники. Так, посетив в 1790 г. Тарновиц (Верхняя Силезия), он познакомился с паровыми машинами – их мощность произвела на него большое впечатление. 12 сентября 1790 г. он писал из Бреслау своему коллеге-министру Кристиану Готтлобу фон Фойгту (1743–1819): «В Тарновце я утешился по поводу Ильменау; хотя глубина здесь не так велика, им приходится поднимать гораздо большую массу воды, и все же они надеются добиться успеха. Здесь работают две огненные машины, и к ним собираются присовокупить еще одну»[145].

С самой ранней юности Гёте с трудом переносил грохот и громкие звуки, и эта чувствительность осталась при нем до конца его дней. «Сильный шум мне противен», – писал двадцатиоднолетний поэт в 1771 г. из Страсбурга, где он, по желанию своего отца, изучал юриспруденцию. Однако молодой студент умел усмирять своих демонов. Он победил страх высоты, многократно поднимаясь на башню Страсбургского собора. Своей чувствительности к шуму он объявил столь же решительный бой – и регулярно приходил к казармам, где в завершение дня играл местный военный оркестр. «Вечером, когда играли зорю, я ходил около барабанов, от дроби и грохота которых у меня сердце готово было разорваться»[65][146].

Шумный Рим, напротив, очаровал подающего надежды писателя. 4 января 1787 г., описывая свое знаменитое путешествие в Рим юному Готтлобу Фридриху Константину фон Штайну, сыну его возлюбленной Шарлотты, Гёте сообщает не только о том, что несколькими днями ранее увидел папу, молящегося в соборе Святого Петра. «Бороды у него нет; напротив, он выглядит как известные тебе папы, только старше их годами». Гораздо более сильным впечатлением был массовый забой свиней, которому благоприятствовали наступившие прохладные дни. Животных согнали на площадь неподалеку от храма Минервы. Вооруженные длинными ножами мясники по специальному сигналу вошли на огороженную территорию, чтобы начать забой. «Шум, производимый людьми, и заглушающий его визг животных, околачивающиеся тут же торговцы, живое участие зрителей и еще множество деталей превращают эту бойню в совершенно особое зрелище»[147]. Тем временем приближалась весна, и Рим казался Гёте сказочно прекрасным – цвели миндальные деревья, а небо было словно из «светло-голубой тафты». Однако шум оживленного города понемногу начинал портить настроение погруженному в свои штудии поэту. Тогда шли карнавальные празднества, которые сопровождались громкой музыкой, конскими бегами, процессиями и необузданным весельем на маскарадах. В феврале 1787 г. Гёте пишет своему другу, философу Иоганну Готфриду Гердеру (1744–1803): «Карнавалом я сыт по горло! Шум невозможный, особенно в последние, столь прекрасные дни – а радости ни на грош»[148].

Тем более он не желал слышать шум Нового времени у порога своего дома. Уже долгое время рассказывают историю, будто Гёте в Веймаре купил предназначенный к сносу дом своего соседа, чтобы прекратить сильно беспокоивший его шум, который производили рабочие. Однако уже в 1951 г. члены Общества Гёте выявили истинный источник громких звуков, терзавших слух ученого и поэта: это были ткацкие станки его соседа. Мастерская Иоганна