решил сделать ставку на маршала. Подобным же образом Гиммлер во время войны делал в оккупированных странах собственную политику. Это в особенности относится к его «Германскому руководящему центру», который через своих людей стремился закрепиться повсюду в оккупированных странах на основе якобы «германских» принципов, даже не советуясь с министерством иностранных дел. Сотрудник Гиммлера и его шеф-адъютант группенфюрер СС Вольф зачастую старался устранять эти вновь и вновь возникающие разногласия, причем первое время с успехом. Но когда Вольф был назначен в Италию, положение стало резко усложняться.

Не говоря уже о таких непорядках, в ходе войны стало просто манией, что видные лица начали самовольно подвизаться в области внешней политики. Отсюда для министерства иностранных дел возникла бессмысленная и невыносимая перегрузка.

Постоянные разногласия существовали с внешнеполитическим ведомством рейхсляйтера Розенберга[87] в Скандинавских странах и в Восточном пространстве. После 1941 г. министерство иностранных дел от деятельности во всем Восточном пространстве в конечном счете было отстранено; действовали так, будто России как внешнеполитической проблемы больше нет. Посланцы Розенберга вмешивались в функции министерства также в Финляндии, на Балканах и в Турции, что вызывало тяжелые контраверзы{21}.

Я счел уместным на Нюрнбергском процессе об этих вещах умолчать, но здесь пусть они будут упомянуты.

В феврале 1938 г., принимая на себя руководство министерством, я, несомненно, сделал ошибку, не потребовав четких полномочий с целью обеспечить приоритет министерства иностранных дел в ведении внешней политики и определить необходимые и непременные для того компетенции. Но при стиле работы Адольфа Гитлера я, вероятно, не достиг бы ничего и этим. Даже такое формальное разграничение функций не удержало бы его и впредь от следования своему охотно используемому староавстрийскому принципу «divide et impera»[88] и не помешало бы ему (чему способствовало его недоверие к чиновникам моего министерства) получать собственную информацию из-за границы или о загранице по различным официальным и многочисленным неофициальным каналам, по которым к нему попадало то или иное неконтролируемое и неверное сообщение.

* * *

Через несколько дней после моего вступления в должность министра первая из названных мне фюрером четырех подлежащих решению проблем перешла в острую стадию.

Будучи послом в Лондоне, я, естественно, занимался австрийским вопросом мало. С усилением мощи рейха в Австрии открыто прорвалось ее постоянно существовавшее стремление к более тесной связи с Германией, которому до сих пор препятствовало лишь возражение версальских стран-победительниц. Фюрер издавна испытывал к Австрии своего рода сердечное влечение. Политику по отношению к ней он проводил преимущественно сам, зачастую даже без участия министерства иностранных дел. Посланник в Вене фон Папен направлял свои донесения непосредственно Гитлеру.

Незадолго до 12 февраля 1938 г. фюрер сообщил мне, что встретится в Оберзальцберге с федеральным канцлером [Австрии] Шушнигом[89]. При этом он сказал, что прежде всего надо оказать помощь национал-социалистам в Австрии. Многие из них сидели в тюрьмах и так называемых лагерях для задержанных лиц; это с годами превратилось в действительно серьезную проблему взаимоотношений Австрии и Германии. Я должен находиться в его распоряжении в Бергхофе для беседы с Шушнигом. О том, будто бы в этом разговоре Гитлер высказал мне свое желание во что бы то ни стало еще в течение 1938 г. обеспечить право на самоопределение для шести миллионов немцев, проживавших в Австрии, я впервые услышал лишь во время заседаний Международного военного трибунала в Нюрнберге. В действительности же Гитлер никогда не высказывал мне никаких намерений насчет осуществления такой программы в отношении Австрии к определенному сроку.

Во время переговоров в Оберзальцберге я как вновь назначенный министр, да к тому же по той теме, которую Гитлер считал исконно своей, вполне понятно, мог мало что сказать. Первый разговор с австрийским федеральным канцлером Адольф Гитлер провел один. Затем состоялась моя более продолжительная беседа с Шушнигом, с которым я тогда познакомился впервые. Она ограничилась лишь высказываниями общего характера, но прошла в весьма дружественной атмосфере. Я подчеркнул необходимость более тесного сплочения Австрии с рейхом и высказался в том духе, что все же все мы как-никак немцы, а немцев от немцев отделять нельзя. Шушниг подхватил эту мысль, заявив: «Обоим государствам самой судьбой предопределено быть вместе».

Ни о каком аншлюсе в нашей беседе речь не шла. Я мыслил себе решение австрийского вопроса в форме государственного договора с валютной и таможенной унией. Посредством такого договора я хотел прежде всего к взаимной выгоде устранить экономические различия обеих стран. Я думал и о словах, сказанных тогдашним английским министром иностранных дел Галифаксом в ноябре 1937 г. насчет более тесного сплочения Германии и Австрии, уже запланированного соглашением от 11 июля 1936 г.: английский народ никогда не поймет, «почему он должен вступить в войну из-за того, что два германских государства хотят действовать сообща».

Вся атмосфера на переговорах в Бергхофе была весьма доверительной, а все договоренности с Шушнигом достигались с взаимного согласия и исключали какое бы то ни было давление. Германские военные чины, которые часто упоминались впоследствии, присутствовали только на завтраке.

Всего через каких-то четыре недели — 8 марта 1938 г. — я отправился в Лондон, чтобы нанести там прощальные визиты как посол. Незадолго до того у меня состоялась беседа с Адольфом Гитлером, она касалась в первую очередь наших отношений с Англией. В этом разговоре фюрер высказал мысль, что дело с австрийским вопросом хорошо продвигается вперед в духе соглашения, достигнутого в Берхтесгадене. Тем больше я был поражен, когда в день своего прибытия в Лондон, 9 марта вечером, услышал транслировавшуюся по радио речь Шушнига в Инсбруке перед главами австрийских провинций и ведомств. Тон и содержание этой речи, вне всякого сомнения, противоречили принятым в Оберзальцберге соглашениям. Другая сторона явно настроила Шушнига на иной лад и оказала на него влияние; мы, несомненно, должны что-то предпринять, чтобы возникшая ситуация не превратилась в политическую катастрофу.

На следующий же день я имел продолжительную беседу об этом с лордом Галифаксом, которому тоже поступили сообщения из Австрии. При этом я высказал мысль, что теперь необходимо в какой-либо форме все же прийти к решению австрийского вопроса. Наилучшим его решением, отвечающим духу германо-английских стремлений, было бы дружественное единение. Я напомнил ему его собственное высказывание в 1937 г. Галифакс воспринял ход событий спокойно и уравновешенно и сказал мне, что я еще буду иметь случай поговорить об этом с английским премьер-министром Чемберленом.

На последовавшем затем завтраке, который Чемберлен дал по поводу моего прощального визита, премьер-министр заявил мне: его твердое желание — установить с Германией дружественные отношения. Я ответил, что был бы очень