Сталине, сохе и атомной бомбе явно противоречило марксистскому тезису о том, что революцию 1917 года совершил рабочий класс. Ведь если численность рабочего класса у нас оказалась достаточной для свержения целой империи, значит, во времена этой самой империи было построено немало заводов, давших рабочие места крестьянам, уходившим от своей сохи в город.

Как, наконец, быть с Нобелями, которые в Петербурге основали завод, позднее названный назло надменному соседу «Русским дизелем» (хотя вернее было бы назвать его дизелем шведским)? Как быть с теми же Нобелями, которые в Баку сформировали целый район нефтедобычи, заложивший основы отрасли, по сей день кормящей и Россию, и Азербайджан [Осбринк 2003]? Как быть с заводом фирмы «Сименс» (ныне «Электросила»), который поставлял генераторы для сталинского Днепрогэса, но при этом сам являлся продуктом отнюдь не сталинской, а дореволюционной индустриализации?

Понятно, что при советской власти все эти предприятия неоднократно реконструировались. Но реконструкция ведь происходит всегда, в любой динамично развивающейся стране. Если бы заводы оставались в руках Нобеля, Сименса, Путилова, Брусницына, они тоже реконструировались бы, тоже приспосабливались бы к производству новой продукции.

Основы российской промышленности закладывались в XIX веке, и Петербург является памятником индустриализации ничуть не в меньшей мере, чем памятником русской архитектуры. Уже накануне Первой мировой войны Россия входила в число ведущих экономических держав мира по общему объему производства, хотя по производству на душу населения сильно отставала. Однако при этом стремилась нагнать лидеров. Россия по темпам роста в 1850–1914 годах опережала всех, кроме США, Канады, Австралии и Швеции [Грегори 2003: 24].

Качественный перелом в экономическом развитии России произошел благодаря реформам Александра II [Ляшенко 2003; Травин, Маргания 2011: 223–236]. Отмена крепостного права означала, что одни крестьяне освободились, разбогатели, стали промышленниками. Другие – освободились, обнищали, ушли в город на заработки и стали промышленными рабочими. Введение золотого рубля при министре финансов Сергее Витте сделало нашу страну привлекательной для иностранного капитала, поскольку бизнес увидел, что капиталовложения не обесценятся из‑за возможной инфляции [Витте 1960: 87–98; Мартынов 2002: 151–198; Грегори 2003: 41; Травин, Маргания 2011: 293–306]. Инвестиции ускорились, и дело пошло на лад. Особенно быстрым было развитие нашей страны в предвоенный период: 1890–1913 годы. Сталинская индустриализация стала лишь логическим продолжением дела, начатого задолго до 1930‑х годов. Причем надо заметить, что индустриализация была тогда практически общеевропейским явлением. По отношению к одним странам мы развивались быстрее, по отношению к другим – медленнее.

Когда я учился на вечернем отделении университета, мне пришлось в дневное время работать слесарем на Василеостровской ТЭЦ. Она стояла на Кожевенной линии рядом с заводом отца, а тылами своими выходила в сторону Балтийского завода. ТЭЦ и впрямь была продуктом сталинской индустриализации, но при этом органично вписалась в промышленную зону района. Электроэнергией она снабжала предприятия, построенные при царизме, а сама потребляла газ, месторождения которого были освоены уже в 1970‑х годах при Косыгине. Одно поколение россиян передавало свои хозяйственные достижения другому. Так и росла наша экономика. Как до Сталина, так и после него. Росла за счет вовлечения все новых ресурсов – материальных и трудовых. Металлы, нефть, газ, «людишки», активно переселявшиеся из деревни в город, как при царе-освободителе, так и при «отце народов»… А переломным моментом в развитии был вовсе не революционный 1917 год и не сталинский год «великого перелома» (1929). Кризис старой системы пришелся на те самые «долгие семидесятые», о которых мы ведем речь. Поскольку именно к этому времени страна в основном исчерпала возможности своего традиционного экстенсивного развития [Васильев 1998: 13]. Именно с этого времени стала вызревать хозяйственная революция. И жизнь молодых семидесятников отразила нежизнеспособность экономики, зажавшей людей в проржавевшие старые тиски.

Конечно, большая часть представителей нового поколения имела смутные представления о проблемах функционирования экономики и могла еще долго кормиться сталинским мифом. В отличие от дефицита, с которым так или иначе сталкивались все, и от идеологической системы, донимавшей скептически настроенных семидесятников больше, чем их отцов и дедов, хозяйственный механизм открывался во всех своих несовершенствах лишь небольшой части советских людей. Он открывался внимательным наблюдателям на заводах, обнаруживавшим внезапно явную неэффективность производства, грамотным экономистам, способным осмыслить факты, не скрываемые цензурой, оппозиционно настроенным вольнодумцам, ищущим объяснений происходящего в зарубежных радиоголосах и в книгах из отделов специального хранения.

В целом поколению семидесятников кризис советской хозяйственной системы открылся лишь в перестройку. Но интеллектуальная элита поколения могла и раньше обнаружить то, о чем идет речь в данной главе.

Все хорошо, если верить докладам

Итак, сталинский прорыв – это миф. Мы не достигли в 1930–1950‑х годах каких-то особых успехов, а лишь продолжали взятый ранее курс. Но почему же страна увязла в дефицитах и растеряла в итоге даже то, что имелось до революции?

В первую очередь потому, что качественно изменила тот хозяйственный механизм, который до революции существовал и ныне худо-бедно восстановлен. Для одних это вещь очевидная, для других – совершенно непонятная, поскольку многие вообще не осознают, что экономикой можно управлять по-разному. А советская власть управляла ею весьма своеобразно, поскольку «хотела как лучше». Однажды российский премьер Виктор Черномырдин произнес фразу, ставшую сразу же широко известной: «Хотели как лучше, а получилось как всегда» [Гамов 2008: 166–167]. Черномырдина потом цитировали многократно. Подобную популярность можно, наверное, объяснить лишь тем, что фраза затронула самую тонкую струну в душе постсоветского человека. Виктор Степанович, как истинный «гений русской словесности», отразил наболевшее, тысячи раз пережитое и поистине выстраданное народом. Ведь мы хорошо помнили, как намерение властей обеспечить населению лучшую жизнь многократно приводило к негативным последствиям. Чем светлее были надежды, чем щедрее обещания и чем красочнее слова, тем хуже получалось на практике.

Основатели Советского государства исходили из представления о том, что рыночная, капиталистическая экономика устроена нерационально. Она страдает от стихийности и конкурентной борьбы. С одной стороны, многие люди не имеют достойной работы, с другой – кризисы перепроизводства приводят к неразумной растрате ресурсов. Стихийность у нас стремились заменить ведением хозяйства из единого центра. Считалось, что это позволит избавиться от потерь и принимать наиболее рациональные решения [см., напр., Политическая экономия 1977а: 350–351].

Идея о том, что необходимо в интересах народа каким-то образом преодолеть недостатки капитализма, не была, конечно же, чисто советской. Во многих странах социалисты намеревались усилить централизацию. Тем не менее на Западе осуществлялись лишь ограниченные преобразования. Они не подвергали рынок радикальной ломке. Какая-то часть экономики национализировалась. Какую-то часть продукции перераспределяли в пользу бедных. Какие-то государственные органы занимались составлением индикативных (необязательных) планов. Но