Шрифт:
Закладка:
— Фиг с ним, с твоим садом! Не желаю из-за этих твоих яблок в глуши закапываться. Боже ты мой милостивый, на всю жизнь в этих проклятущих песках! Там строят, там жизнь, а здесь что? Ну что, Садик, а? Какая у меня тут житуха?
Он не отвечал, тогда она плакала навзрыд и внезапно, отерев слезы, говорила:
— Садик, сволочь, если не одумаешься, я тебя брошу!
Примерно через два года, ранней весной, принялась вдруг как сумасшедшая за работу. Стала высаживать клубнику — вот где ходкое дело, что там твои яблочки. Он не слишком верил в эту ее затею, но радовался, видя, что она привязывается к месту. Копала как бешеная, а потом, внезапно побледнев, бросала лопату, прислонялась к стволу, тяжело дышала. Он просил:
— Оставь. Видно, это не для тебя.
Не действовало. Она не отвечала, только смотрела на него с упреком, в котором была ярость, и вновь принималась за работу. На третий день всадила лопату в средину раскопанной грядки и пошла в дом, и была в ней такая полная решимости злоба, что прошло немало времени, прежде чем он двинулся за ней следом. И стоило ему появиться:
— Чего уставился, никогда не видал, что ли?! Боже ты мой милостивый, да разве ты когда о чем догадаешься?
— А о чем мне до…
— О чем, о чем? Придурком прикидываешься! Рохля!.. Раз в неделю всего соизволит, а смотри, пожалуйста, какой прыткий!
— Не понимаю, Юзенька, чего это ты так вдруг… вроде бы ничего… а теперь… ну я старше тебя, конечно…
— Ну и что с того, что старше? Как раз то, что надо. Ты возрастом не прикрывайся! Может, еще войной прикроешься, а? Всю войну, стервец, картошку скреб, а тут, смотри, пожалуйста, товарищ по оружию, уважения к себе требует!
— Юзька, да что…
— Что, что, что! Ребеночка мне сделал, вот что! И даже не догадался, старый баран!
— Так…
— Заткнись! Смотрите, какой довольный, рожа сияет, чтоб тебя разорвало! Но не дождешься… Отмучаюсь, ничего не попишешь. Но не воображай, что буду торчать в этих твоих проклятущих песках да рожать ребятишек. Что нет, то нет!
По мере того как рос живот, Юзька пенилась все больше и ругалась все похабней. Потом вдруг поутихла, стала ластиться, приговаривая:
— Уедем отсюда, Садик!
А он был уже так запуган, так она его доняла, что сжимался весь при мысли о новом приступе ее злобы и слова застревали у него в глотке. Не дождавшись ответа, Юзька взрывалась, как мина замедленного действия.
А когда настала пора, когда согнули ее первые боли, а глаза расширились от страха, она метнула в него такую серию ругательств, что он бросился за акушеркой в чем был — в рубахе и в брюках, хоть приближался уже декабрь.
Новые крики боли и какие-то произносимые более человеческим голосом скороговоркой в промежутках проклятия… Длилось это всю ночь. Самую жуткую в его жизни.
Через несколько месяцев Юзька потащилась в деревню; вернулась с выстланными чем-то для тепла санями, забрала ребенка и оставила его с разинутым от изумления ртом.
— Привет, Садик! Если хочешь, ищи меня в Варшаве. — Произнесла это она спокойно, как ни в чем не бывало, словно уезжала на три-четыре дня, прощаясь с приятелем, а не с мужем.
Он ее отыскал, пожил немного вместе, уговаривал вернуться. Она была обходительна, вся какая-то новая, — он заметил эту ее перемену, когда она наклонялась над ребенком, — но возвращаться не пожелала.
Он попробовал было остаться в Варшаве, проработал несколько месяцев на стройке, но не мог, не мог! Не так даже давили стены, как ужасала все та же мысль: что с садом? Однажды апрельским днем он сказал, что поедет и взглянет, все ли в порядке. И вернулся осенью после сбора последних зимних сортов. С гордостью положил перед ней толстую пачку денег. Юзька швырнула их в кроватку, где барахтался ребенок:
— На, Басенька. А это твой папаша, поиграй с ним.
Он оскорбился, поехал к себе. Когда Барбаре было около четырех, они уже развелись. Он послал для дочки денег, но через несколько дней они вернулись обратно. Он попробовал еще. И опять то же самое. Не желала. Уперлась, что сама поднимет ребенка, раз ему сад дороже родной дочки.
Стоит ли удивляться, что он так пристально всматривался в Басю, когда та приехала к нему впервые, уже взрослая, восемнадцатилетняя выпускница школы.
— Я похоронила маму, — сказала она.
— Что?! А мне не сообщила?
— Когда мама шла в больницу, она сказала, чтоб тебе в случае чего… не сообщать…
— Почему?
Бася долго изворачивалась, но в конце концов он дознался. Когда девочке было четырнадцать, мать решила выйти второй раз замуж. Но жизнь не очень клеилась, потому что она не хотела иметь ребенка. Однако в конце концов уступила. И вот серьезнейшие осложнения. Умерла на операционном столе. Нет, ребенка тоже не спасли.
— Всего сорок лет, — вздохнула Бася. — Не повезло ей в жизни.
— И мне тоже, — несмело вставил отец.
— Напрасно, па-па, — она с трудом произнесла это слово, будто оно было английское, — ты над собой расчувствовался. Живется тебе тут, по-моему, не так уж плохо. Какой прекрасный сад!
— Да все из-за этого сада.
Она удивилась. Он объяснил. Теперь он все понял, все прояснилось за годы изнурительного труда в саду, когда он столько думал в одиночестве о Юзьке, о ребенке, которого навещал раз в несколько месяцев, потом все реже и реже. Даже не мог понять, любит ли он дочку, настолько мысль о девочке сливалась в его голове с воспоминаниями той ужасной ночи и с уходом жены, и потому в конце концов он предпочел исчезнуть с их горизонта.
Но где-то далеко от него жизнь меж тем шла своим чередом и сейчас. Увидав взрослую дочь, он вполне осознал это. И впервые посмотрел на сад оценивающим, трезвым взглядом.
Басе тоже не повезло. Правда, с помощью отца она кончила институт — славные то были годы, когда она приезжала на каникулы, — и вскоре вышла замуж. Через два года — развод. Он не любил зятя. Тот, словно фальшивое эхо Юзьки, все уговаривал его продать сад, купить участок где-нибудь на Окенте[62], построить там виллу, тогда, мол, и там у отца будут плодовые деревья, без которых ему жизнь не в жизнь. И потому, он хоть и принял известие о разводе с грустью, но не впал в
