Шрифт:
Закладка:
они выходят из кибитки
плясать и плакать ежедневно
вслед за рукой, держащей нитки.
Из деревянных уст польется
чужая речь, и смех, и стоны…
«Вот так и есть. Все, как ведется», —
директор думает спросонок.
И все ж увидит он однажды,
как куклы вырвутся из нитей, —
сердца, засохшие от жажды,
о, как вы громко застучите!
И губы зацветут, как ветки
победоносною весною,
и двинутся марионетки
на притеснителя стеною,
и вывернет кибитку кляча,
и ветер засвистит от гнева…
И оживут, смеясь и плача,
сердца, восставшие из древа!
В рыбачьем порту
Только в сказке все бывает так:
белый дом, кот черный у порога,
на ступеньках с трубкою рыбак,
запах рыбы и закат Ван-Гога.
Тихо светит на воде мазут.
Нос баркаса к берегу притянут.
Скоро в море рыбаки уйдут,
лодки в сумрак, будто чайки, канут.
Не нарушит ночи огонек.
Сеть плеснет под сильными руками…
Будут чайка плыть да ветерок,
а не жаворонок над судами.
Войцех Витковский
Сад
Вот, значит, она, его собственность, эта песчаная пустошь, на которой рожь, — даже во влажное лето — как недощипанная курица: там перышко, тут перышко, на которой картошка во влажное лето — и то величиной с орех: маленькая, чистенькая; пустошь, на которой торчит лишь кое-где осока, мать-и-мачеха и — символы убожества — столбики коровяка, а в ямках виднеются усохшие, как голодающие дети, анютины глазки.
Значит, ради этого столько лет без девушек, без ресторанов, жизнь в похожей на дупло комнатушке, потертые брюки. Да, ради этого. И он слышит, да, черт его побери, уже слышит, вскапывая с ожесточением сухую, всего на два-три сантиметра сероватую почву, как купаются в дожде деревья или как падает от заморозков в погожий день не дозревшее к сбору яблоко. А может, намеренно забытое, так, специально, как раз для того, чтоб оно свалилось — мягко, с благодарностью отдавая себя родившей его земле.
Он выпрямился, посмотрел по сторонам. Ветер шел темной рябью по озеру, и он снял шапку, поджидая, пока холодок не обвеет вспотевший лоб. Приятен в июльский день такой ветер.
С рожденной годами скитания заботливостью к вещам, которые должны служить ему дольше, чем другим, он снял пиджак, рубашку. Остался в одних только брюках, маленький, сухонький, кожа да кости. Дождался очередного дуновения, вздохнул и склонился над своим богатством, над этой своей землей.
Схватил обеими руками крайний кустик коровяка, вырвал, хлопнул корнями о землю, — посыпалась сероватая пыль, — отшвырнул прочь. Потом второй, третий. Рвал и бросал, пока не набралась пыльная желто-зеленая кучка. Вот она, черт побери, желчь этой земли!
Куда разумнее было бы все это запахать, но он в неистовстве задувал свечи коровяка на алтаре своей нищеты, складывал их кучками: потом все это можно будет собрать, смешать с песком, добавить еще кое-чего, и если поливать каждые два-три дня водой, то получится отличная земля. Он отделял добро от зла, богатство от бедности, плоть от горечи, как мясник отделяет желчь от печени. Поганая трава, надо ее выполоть, отучить эту землю родить коровяк.
Так он начал.
Потом поставил домик-будку в одну комнатенку, с железной печуркой, с кроватью, сундуком и пятью-шестью гвоздями в стене, чтоб развешивать на них свое барахло.
А потом купил жерди и принялся огораживать. Отделял этот свой песок от чужого, словно боялся, что ветер унесет у него из-под ног добытое счастье. Деревенские смотрели, как на цирк: парень-то тронутый.
А он неустанно творил почву, приносил ее основу в мешке на своих натруженных плечах — листья из леса, торф с приозерного болотца, — все, что под руку попадало; и ведрами таскал воду. Росли слои доброкачественного компоста. Он дружески брал землю в ладони, она уже не рассыпалась сероватой пылью, была мягкая, пахла прелью, хоть попадались частички еще не разложившихся растений, — капельку не поспела. Впрочем, неважно, поспеет. А пока надо ставить настоящий забор, с сеткой, на каменном основании, чтобы зайцы не погрызли деревьев. Срок для земли еще не настал, главное, чтоб было ее больше, как можно больше.
На четвертый год творенья он выкопал в песке первые ямы и наполнил их той самой почвой, которую вызвал к жизни усилием природы и сумасшедшим трудом своего тщедушного тела. Вкопал первые саженцы.
С каждым годом их прибывало, пока весь песок за сеткой не покрылся ажурной тенью молодых деревьев.
Первое цветение, первое плодоношение. Земля рассчитывалась за труды.
Он лежал в тени своей хибарки и смотрел, как стоят, утопая по колено в желтом люпине, деревья. То был сад. То была его земля. Наконец-то оплодотворенная — подкормленная люпином и навозом, — она стала родить.
Теперь у него вновь появилась возможность откладывать деньги, кстати, перед первым серьезным урожаем исчерпался остаток сбережений. Теперь он копил на дом.
И прежде чем первым снарядом взорвался сентябрь, вырос уже дом — на каменном фундаменте, двухэтажный. Великолепный, огромный. Пустой.
Он уже успел обставить с шиком две комнаты, успел еще, к досаде всей округи, привезти пианино. Начал подбирать на нем одним пальцем две-три популярных мелодии. Стал подумывать о жене, уже за сорок перевалило, время. А ему сватали то девку из небогатой семьи, сидящей на трех-четырех моргах, то нестарую еще вдовицу, — все будто сосны в поле, ростом не вышли, да крепкие, кряжистые: в ту пору его сад кое-что уже значил. Но невесты были ему не по вкусу. Он с уверенностью поглядывал на свои натруженные руки, проникаясь мыслью, что достоин лучшей жены, такой, которая будет настоящей хозяйкой в этих его хоромах. Успел послать еще матримониальное объявление в рубрику «Афродита соединяет счастливейших» и…
…Они явились, едва отгремел за лесом фронт. Посмотрели оценивающим взглядом, присвистнули при виде пианино и спросили, не было ли в роду немцев, а когда получили отрицательный ответ, дали по морде, подправили коленом и в чем был — raus![59]
А у него в глазах помутилось, едва из-под ног исчез чернозем, едва не стало над головой яблонь. Несколько дней он бесцельно бродил по округе. Не существовало ни земли, ни неба. Он не чувствовал ни голода, ни жажды. Если
