авг.! Пойте, пойте, — я счастлив Вашей чистой радостью. Это чудо, что сегодня получил письмо! В ужас прихожу — если бы не получил! Я готов был послать сегодня Вам смертельное для меня письмо, уже готовое. Я себе навоображал — _т_у_п_и_к! Как я вчера страдал! — до слез отчаяния: я был в ужасе, что смутил Ваш покой, и Вы — отмахиваетесь от «похвал», не зная, как показать, что я смутил Вас. Но все же я посылал Вам — «Свете Тихий» — _н_а-ш_у_ всенощную. Теперь — я _в_с_е_ знаю. Я счастлив, свет мой тихий! Не бойтесь жизни! Вы — бесспорны! Все скажу. Пишите о себе, свое. Вы все о себе узнаете. _П_и_ш_у, о, радость, Свет мой! Ваш Ив. Шмелев

[На полях: ] Все Ваши письма _п_о_л_у_ч_и_л!

Всегда пишите на конверте свой адрес — expéditeur[91].

44

О. А. Бредиус-Субботина — И. С. Шмелеву

20 сент. 41

Письмо Ваше вчерашнее от 14.IX, Ваше новогоднее147, меня изумило, наполнило радостью, вознесло и… дало снова Вас! Как я счастлива! Кошмар окончился. Как я страдала! Вы чувствовали? Знали? Как удивительно: писали Вы 14-го, — когда я особенно о Вас грустила, металась, не знала что и делать. Вы мою тоску о крыльях угадали и говорите: «Вы вполне окрылились, только взмахнуть крылами». А вот мое в те же дни: «Вы мое солнце, Вы напоили меня теплом и светом… Найдет ли тучка; — она приходит, чтоб, уходя, Вас снова дать и ярче, и победней! И как на солнце я могу лишь издалёка на Вас молиться… Но я молю судьбу мне даровать боольшие крылья, чтоб хоть немножко ближе к Вам подняться!..» И Ваши «страхи» — они ведь и мои, точно такие же были. Почти что в тех же фразах. «Отделаться», «отмахнуться», «отодвинуть»… Одно и то же.

Откуда это? И разве я не знала уже Ваше ужасное письмо. Я на него же Вам писала мою обиду. Вы поняли конечно? Не читая его, я его знала сердцем!

Вы спрашиваете: «… но тогда — зачем же все?». И как писала я об этом же?

Я не помню, поверьте, совсем не помню, всего, что Вам писала. Я писала, рвала, жгла, снова писала. Я не знаю, что Вы получили и что сожжено. Кажется послала все-таки о том, что не хочу быть в «Путях Небесных».

Теперь конечно все иначе. И конечно не надо больше Вам зачеркивать о встрече.

Она — чудесна, совершенна! Господи, как бьется, горит сердце!

Вы говорите: «Свет, солнце мое, я не могу без Вас, знаю». Прочли мое?

Откуда Вы списали нашу церковь? Я Вам о ней писала? О белой, и о полях, о ржи и обо всем? О той совсем нашей атмосфере, живущей в этом храме? Я писала? Я хотела писать о ней воспоминания. Не помню, послала ли я Вам?

Как странно.

Вчера я мысленно писала Вам: «что со мной? Я не знаю… Вы — писатель верно узнаете скорее. Что это, — счастье?» И Вы сказали мне, что это — _с_ч_а_с_т_ь_е! Мы видим сердце издалека!

Вчера я ездила на целый день… для Вас! Правда! У нас здесь нет хорошего фотографа, и я была в Haarlem'e. Я так светилась Вами, Вашим счастьем, что сама не понимала как это возможно, после таких тяжелых писем, — такая радостность. У художницы-фотографа мне казалось, что я пришла, чтобы Вас встретить.

Мы говорили с ней и она меня уловить старалась. И вдруг… «ну, а теперь подумайте о том, для кого Вы здесь». Странно? Я очень покраснела и сказала: «То есть?» — «Разве не правда?» Глаза верно не скрыли. Не думаю, чтобы портрет был удачен… Меня испортил парикмахер, устроив из меня болонку. Я старалась сама изменить прическу… но не вышло. Всегда чудесно причесывал, а тут имела неосторожность [сказать], что иду к фотографу, — пересолил, перестарался.

Вы получили мои духи? Я никогда это не делаю, но мне хотелось, чтобы вы хоть раз меня почувствовали и в этом, в этом пустяке. Или было письмо долго в пути и выдохлось? Когда я Вам писала о стрижах? Я ничего не помню.

Ах, да еще: я сказала, что понимаю, если Вы сетуете, что мое сердце не вполне Ваше (что-то в этом роде)… но я там сказала неудачно. Вы объясняете разницей возрастов и т. д. И этого я (для себя) не понимаю. Я могла бы Вас понять иначе: — мы далеко, и я в другой жизни. И на это я сказала, что Вы для меня «единственный в веках». Ну, не буду больше о больном! Сейчас так ярко солнце!

Писала Вам после одной бессонной (ужасной) ночи безумный стих. Конечно, прозой, — я не знаю рифмы. Рифма у меня украдывает главное, отвлекает. Не пошлю! Сама себя боюсь там, не узнаю… Но там все, все, все мое и Ваше. Без слов понятно. И потому… моих не надо слов!

И Вы сказали их, сказали чудно в «Свете тихий»… Я писала Вам, что м. б. искусство Ваше меня пленило, и потому я сама писать красиво стала… А Вы сказали: «„Твоя от Твоих“ Искра от сердца Вашего…» Как чудесно… А о Божественном Плане? Я назвала Божественной комедией… На днях я в мыслях Вам писала, что вся жизнь моя была ожиданием Вас. И все как-то (* пятно от краски, — у нас все мажется. Я схватилась за что-то! Простите!) скупо выходило, не то, обыденно для того чувства, что горит во мне. И вдруг: «вся жизнь моя была залогом свиданья верного с тобой…»148

Я хотела писать. Была ночь, все спали. Протягивала к Вам руки, но было так, как бывает при отплытии парохода — Вы хотите обнять еще раз близкого Вашему сердцу, стоящего на берегу, но… между вами пространство, маленькое, но достаточно жестокое.

Я видела это все время во сне.

Как чудно Вы всенощную дали!

И как волшебно это упоминание о Наде, о тоже и у Нади пылающих щеках. Это именно так и бывает, что и других как-то видишь в том же. Я не могу объяснить. И баба на телеге. Флер д'оранжи? Вам я писала, что обожаю жасмин и всякий раз думаю о флер д'оранже, когда его срываю? Писала?

Теперь я знаю как Вы меня обидели. Я счастлива от такой обиды. Она же подтверждает счастье! Но скажите мне отчего? Были мои плохие письма? Неудачны? Плохо выразила верно? Скажете? Или не надо? Откуда знаете,